Далия Трускиновская - Государевы конюхи
— Дальше! — потребовал Деревнин, не глядя на Марьицу.
Он только поспевал макать перо в чернильницу, записывая ее речь.
— А проснулась я среди ночи, оттого что княжич вещи шевелил… княжич Саввушка… И он сгреб все Устиньино лопотье да и вынес…
— А сама она где была? — спросил Башмаков.
— А не знаю, батюшка мой! Темно ж было, одна лампадка перед образами горела. Не знаю!
— Ну так я знаю, — сказал Деревнин. — Она втихомолку в одной рубахе прокралась подсмотреть за княжной — точно ли без ущерба. И нет ли там какого ночного гостя — девка-то в самом соку, когда без этого дела скучно. И увидела она то, чего видеть ей не полагалось.
— Не знаю, батюшка мой, не ведаю… — бормотала Марьица.
— Стало быть, княжич был с сестрой и услышал шорох, а может, и не шорох, а что иное было. Он встал да и удавил Устинью. А потом, как я полагаю, спросил у сестры, что это за баба такая, в своей дворне вроде бы не замечал. И сестра — опять же, я так полагаю, — отвечала, что в дворне-де точно такой нет, но ключница Агафья, или кто она там, именины справляла, так не гостья ли. И княжна догадалась, где этой гостье постелили, а княжич пришел и забрал одежду, чтобы утром подумали, будто она рано встала да и домой убралась. А теперь говори, как к тебе душегрея попала! — грозно, грознее некуда, рявкнул Деревнин.
— А завалилась, батюшка мой, за скамью завалилась, полавочник низко свисает, ее и не заметили.
— Утром, стало быть, нашлась. Что же ты ее припрятала? Ведь княжич за ней прийти мог? — спросил Башмаков.
Ответа не было.
— Дура потому что, — ответил вместо Марьицы Деревнин. — Полюбилась ей душегрея! Она и решила промолчать. Мол, не хватится никто — значит, моя будет. Ей и на ум не взбрело, что княжич не просто так ночью за вещами приходил. А, Марьица?
— Не взбрело, батюшка мой, не взбрело… — покаянно подтвердила одуревшая баба.
— А поскольку на твои телеса ту душегрею натянуть не удалось, ты днем решила ее к дочке снести, пусть дочка покрасуется. Опять же, коли начнут душегрею искать — так ее у тебя уже и нет!
— Гаврила Михайлович, да дай ты ей слово молвить! — прервал его Башмаков.
— А для чего? И так все ясно. Отнести-то отнесла, да только день спустя тот конюшонок, как его, Данилка, что ли, пошел по кружалам про душегрею расспрашивать и на Гвоздя нарвался. А Гвоздь, видать, удавленницу ночью со двора вынес, на сани положил да возле Крестовоздвиженской обители сбросил, а потом он же узел с вещами куда-то припрятал. Думали они с княжичем, что дело шито-крыто, а тут вдруг оказывается, что была у покойницы душегрея, да кто-то из комнатных баб ее утащил. И коли та душегрея вдруг вынырнет, то этот след и к ним привести может. Звал тебя княжич к себе? Спрашивал про душегрею?
— Ох, батюшки вы мои, повинилась я, повинилась! Грозен был — повинилась!
— И сказала небось сдуру, что дочке отдала?
— Ох, сказала…
Деревнин с Башмаковым переглянулись.
— Чуть ты дочку свою на тот свет не отправила. Побежала, стало быть, к ней ночью, на княжича пожаловалась, воротила душегрею, до самых ворот донесла, да тут у тебя из рук мешок-то и выхватили?
— Выхватили, воры, тати, псы!..
— Так и запишем… — Деревнин опять склонился над листом. — И ты сказала княжичу, что душегреи лишилась?
— Ох, не сказала, отцы мои, не сказала — не до того было!
— А что же?
— Да ведь Ивашку Гвоздя у самых-то ворот пришибли! Княжича подручного! И всем не до меня тут стало… Княжич людей куда-то посылал, сам отъезжал, ох, суета поднялась!.. А наутро меня та девка, Настасьица, и увезла. Сказала, что дочка за мной послала, да потом и растолковала, что мне от людей прятаться надо!..
— Ловка Настасья, — почему-то с неудовольствием промолвил Деревнин.
— Сколько лет она такого случая-то ждала? — спросил Башмаков. — Ведь хоронилась, выжидала, выслеживала, как кошка — мыша! Ну, все ли записал?
— «И та девка Настасья меня обманом со двора князей Обнорских свела и у себя спрятала», — прочитал подьячий.
— Ступай отсюда, вели Настасье явиться! — распорядился дьяк и, стоило Марьице выкатиться за дверь, напустился на Деревнина: — Ты что такое записал? Тебе бы ее слова записать — мол, сказала та Настасья, что-де дочка за ней, Марьицей, послала!
— Так я ж и пишу — обманом увела!
— Вот и добирайся до правды по таким сказкам!
Вошла Настасья.
— Что же нам с тобой, девка, делать? — спросил Башмаков. — Службу-то ты сослужила, а вот оставаться на Москве тебе негоже, тут ты от недругов своих небезопасна. Как начнется розыск по делу княжича Обнорского, как его родня встрепенется, у кого-то руки и до тебя дотянутся.
— Сама вижу, батюшка Дементий Минич, — со вздохом отвечала Настасьица. — Да как же быть! Или мне молчать следовало?
Дьяк усмехнулся.
— Нет, свет, сказала-то ты на Обнорских все как должно. Только вот куда ж тебя спрятать? Коли желаешь, мы родне тебя вернем… найдем, кто после чумного сидения уцелел…
Но он и сам понимал, что это не спасение, а скорее уж наоборот.
— Родне-то я как бельмо на глазу буду, — твердо сказала Настасья. — Они меня мертвой полагают, ну так и нечего мне с того света возвращаться. Тот-то срам они уж перенесли, а нового срама им делать не хочу.
— Так, — согласился Башмаков. — Марьицу Сверчкову я и спрашивать не стану — есть у нас одна девичья обитель, где ее можно тайно поселить. Коли желаешь, и тебя туда же отправим, со временем там постриг примешь. Грехов-то, чай, накопилось — вот и замолишь.
— В обители-то сладко… — Настасья вздохнула. — Батюшка Дементий Минич, дозволь слово молвить!
И опустилась на колени.
— Говори!
— Я девка порченая, я в обители только маяться буду и сестер невинных смущать!
— Так куда ж тебя, дуру, девать? — возмутился дьяк.
— Батюшка Дементий Минич! Отправь меня с гулящими девками в Иркутск!
— Какой еще Иркутск? — Башмаков обернулся, всем видом показывая Деревнину, что понятия не имеет, о чем речь.
— Да ты, девка, поди, с ума съехала… — начал было Деревнин и вдруг сообразил. — Дементий Минич, а ведь она дело говорит! Она о тех девках, которых государь велел, пока санный путь стоит, в сибирскую украину, в казачьи остроги отправить!
— И верно! Погоди, — Башмаков задумался. — Сие следует рассудить по справедливости.
Он посмотрел вниз и увидел лишь затылок Настасьицы. Бедовая девка низко опустила голову, умом понимая, что лишь полной покорностью она вымолит себе желанное будущее, и явно принуждая себя к неслыханной кротости.
— Стало быть, желаешь уехать из Москвы подалее и с добрым человеком повенчаться?
— Да, батюшка Дементий Минич!
— Побойся Бога, девка! Ты уж истаскалась, избаловалась! Какая из тебя жена?! — возмутился Деревнин.
— Ты, чай, и сама позабыла, со сколькими оскоромилась! — добавил Башмаков. — И от домашней работы, поди, отстала. А казаки хороших девок ждут, рукодельных, домовитых.
Настасья резко выпрямилась.
— Грехам моим один Господь на небе счет знает! А ежели повенчаюсь, то вернее меня жены не сыщешь! И детей рожу! И дом вести буду! И тем свои грехи искуплю!
— Ишь ты!.. — Башмаков повернулся к Деревнину. — А что, Гаврила Михайлович, ведь коли ей мужа сейчас дать — она, глядишь, и норов свой переменит. А коли не дать — уж точно по дурной дорожке пойдет. И будем мы с тобой за ее грехи в ответе.
— Этого еще недоставало! — Деревнин посмотрел на девку сверху вниз со всем возможным презрением. — И ты веришь, чтобы зазорная девка раскаялась?
— Она греха вволю хлебнула, и он ей более не нужен, — веско произнес Башмаков. — Что скажешь, Настасьица?
— А то и скажу — заставь за себя век Богу молиться, батюшка Дементий Минич!
— Ин быть по-твоему! Это дело я сам улажу. Собирайся в дорогу!
* * *Изгнанный из Приказа тайных дел, Стенька потащился в Земский приказ. Обидно было до слез, но слез он не допустил, а ограничился злобной буркотней с неудобь сказуемыми образами. Называется — походил по делу! Разжился!..
А ведь как мыслями воспарил, когда зашуршал внутри душегреи тот проклятый берестяной сверток! Прямо увидал перед собой миску, до краев полную серебряными рублями! Почему именно миску, а не корыто или целый котел, Стенька объяснить бы не смог, само так в голове сложилось.
В приказе, увидев его хмурую рожу, сразу поняли — это он бездельем мается. И сразу дел для него понапридумывали, даже короба громоздить на полку, прибитую под самым потолком, велели.
Деревнин заявился лишь под вечер. Когда Емельян Колесников осторожно попытался выведать, где сослуживец был да чем занимался, Деревнин отвечал кратко. Ходил по делу боярина Ртищева, дальше будет отчитываться перед дьяком Башмаковым, а может статься — и перед самим государем. Тут Колесников от изумления перекрестился.
