Джанет Глисон - Гренадилловая шкатулка
— Это здание тогда еще не было построено. Прежде приют размещался в доме на Хаттон-Гарден, — это вы должны были узнать, если бы внимательно прочитали записи попечительского архива.
— Значит, они росли в том доме?
— Нет, мистер Хопсон. Не там. Их определили к разным кормилицам в сельской местности, где воздух чистый, что должно было повысить их шансы на выживание. В приют они возвращались только в возрасте пяти-шести лет. После их воспитывали до одиннадцати-двенадцати лет, затем отдавали учиться ремеслу.
Об этом я догадывался с самого начала, и все же на душе у меня стало неспокойно. Эти сведения опровергали, а не подтверждали слова мадам Тренти, уверявшей, будто бы она нашла записи о Партридже в приютском архиве. Все упиралось в дату. Мисс Аллен указала в письме, что Партриджа оставили здесь в марте 1741 года, а ему тогда было уже четыре-пять лет. По определению администрации приюта, постановившей принимать детей не старше двух месяцев, он был слишком взрослый. Я попробовал подойти к вопросу с другой стороны.
— А если, допустим, приводили более взрослого ребенка, как с ним поступали?
— Такому ребенку места не полагалось; ему отказали бы в приеме. Как вы, наверно, прочитали, у входа дежурили стражи порядка и караульные, следившие за тем, чтобы детей не оставляли на крыльце. — Голос у смотрителя становился все более сварливым; он с сожалением поглядывал на учетную книгу, от которой я по-прежнему отвлекал его.
— Кто был смотрителем в тот вечер?
— Мой предшественник, Джеймс Барроу.
— Он и сейчас работает здесь?
— Нет. Вышел на пенсию несколько лет назад.
По тому, как он сердито смотрел на меня, я понял, что его терпение на исходе. И все же упрямо продолжал допытываться.
— Последний вопрос, если позволите… Где я могу найти Джеймса Барроу?
— Полагаю, он живет на Хаттон-Гарден. Возле старого здания приюта. Больше я ничего вам не скажу. Я должен…
— Премного благодарен, сэр. Вы мне очень помогли.
Я поспешно отвел глаза, чтобы не разозлить старика еще больше, и мой взгляд упал на картину в массивной позолоченной раме над его головой. На маленькой табличке указывалось, что полотно принадлежит кисти Хогарта и называется «Моисей и дочь фараона». История еще одного найденыша. Хогарт изобразил Моисея маленьким ребенком, которого кормилица привела во дворец. Было что-то щемяще-трогательное в том, как малыш льнул к платью кормилицы, не желая поприветствовать принцессу. Интересно, другие найденыши испытывают такие же чувства, когда они покидают своих кормилиц и переселяются из деревни, где выросли, в казенные заведения? На заднем плане теснились здания с дымящими трубами — почти лондонский пейзаж. Должно быть, именно это и хотел передать Хогарт, изображая беспокойство ребенка. Видимо, он понимал, что и в современном Лондоне, и в Древнем Египте детям одинаково мучительно не знать, кому они принадлежат — принцессе или служанке.
Я стал перечитывать описание первого дня работы приюта. Отдельные строчки теперь буквально бросались в глаза: «Последним вменялось в обязанность следить, чтобы на крыльце приюта не оставляли детей, а в случае отказа в приеме какому-нибудь ребенку, нуждающемуся в опеке, немедленно оповещать об этом приходского охранника, дабы дитя не бросили на попечение прихода».
Почему приютское начальство издало такой приказ? Возможно, из-за какого-то происшествия? Может, чуть раньше в тот же день — до того как у входа начали дежурить охранники — на крыльце приюта в самом деле оставили ребенка, который не подлежал приему? Иначе к чему такие меры предосторожности?
Я еще раз заглянул в приемную книгу. Пробежав глазами половину списка, я вдруг замер, пораженный внезапной мыслью. Одна из регистрационных записей отличалась от остальных. Я перевернул страницу и стал читать сначала. Как же я сразу не заметил? Вот оно, несоответствие. Ребенок под номером семь зарегистрирован без упоминания его возраста. Я вытащил свою записную книжку и слово в слово переписал все данные об этом ребенке.
Глава 13
Жалкий и несчастный, я лежал на кровати в полубессознательном состоянии и на чем свет бранил себя за малодушие. Комната вертелась перед глазами быстрее, чем волчок; живот распирало от выпитого вина, и мне только оставалось молиться и надеяться, что раскаянием я сумею подавить рвотные позывы. Как же я теперь сожалел, что поддался слабости и, вместо того чтобы продолжить тщательные изыскания, скатился в пучину пьянства. Как бы мне хотелось повернуть время вспять и предотвратить собственное падение.
Моя деградация началась в середине дня, когда я возвращался из приюта, полный благих намерений. Я думал, что покажусь в мастерской, отдам долг работе, а затем приду домой и займусь анализом того, что мне удалось разузнать. Но, когда я шагал по улице святого Мартина, меня увидела из окна своего дома белокурая Фанни Харлинг. Она выскочила за мной, словно восторженный щенок, заявила, что я ей очень нужен, и стала настойчиво зазывать меня в гости. Ее замучил комод, объяснила она. Ящики плохо выдвигаются, и она не может в них залезть, чтобы перебрать белье и сложить его в удобном порядке. Ее муж, серебряных дел мастер, с которым я был хорошо знаком, уехал по делам в Дептфорд, оставив ее одну. А без мужчины в доме она как без рук, жаловалась Фанни, и нуждается в моих услугах.
Я был не настолько зелен, чтобы не признать в ее уговорах приглашение в постель, каковым, вне сомнения, и являлась ее просьба. Я вспомнил свои сложности с Элис и содрогнулся при мысли, что мои действия приведут к очередному скандалу. Я никак не могу уважить ее просьбу, сказал я Фанни, у меня срочная работа.
— Возьми сальную свечу, — посоветовал я, — и натри ею днище. Сама увидишь, как легко станут двигаться ящики.
Фанни озорно фыркнула, залилась заразительным смехом, против которого было трудно устоять, и снова стала меня умолять. Сам того не желая, я тоже расхохотался, настроение улучшилось, и я подумал, что отказать ей было бы бессмысленной жестокостью. Элис исчезла из моего сознания, словно призрак. И я сделал то, что в ту минуту казалось мне абсолютно оправданным и возможным. Я уступил.
Мы оба проголодались и потому сначала пошли в «Шекспир», где ели пироги с устрицами, запивая их шампанским и лаская друг друга под столом. Когда мы досыта наелись, напились и нанежничались, Фанни повела меня к себе домой.
— «Комод» там, — сказала она, протискиваясь вместе со мной в дверь. Она потянула меня наверх, пальцами бесстыдно потирая мой пах.
Я уж и забыл, какая она гибкая, какая тонкая у нее талия и какие округлые ягодицы под юбками. Я мог обхватить ее в поясе двумя пальцами, а благодаря шампанскому она стала более юркой, чем лосось. Она вывернулась из моих объятий, чмокнула меня в губы и, взяв мою ладонь, положила туда, где мне следовало ее гладить.
— А теперь скажи, — прошептала она, в зазывной позе прислоняясь к комоду, — неужели нет другого способа разрешить мою проблему?
Мы оба сгорали от нетерпения.
— Покажи, что, по-твоему, может облегчить их ход, — пробормотал я, прижимаясь губами к ее губам и высвобождаясь из одежды. Раздевшись, я привлек ее к себе, мы повалились на кровать и, мокрые, возбужденные, словно носимые ураганом путники, стали предаваться животной страсти, пока оба не провалились в забытье.
Спустя некоторое время я пробудился оттого, что Фанни грубо трясла меня за плечо.
— Кажется, я слышу внизу шаги Сэма, — сказала она бесстрастным, деловитым тоном. — Ради бога, спрячься в гардеробной, пока он не поднялся сюда.
Ничто так не отрезвляет, как внезапный приход мужа. Однажды — тот незабвенный эпизод я предпочел бы никогда не вспоминать — я уже встречался с разгневанным Сэмюэлем Харлингом и не желал бы повторения печального опыта. Я спрыгнул с кровати, схватил в охапку одежду с башмаками и спрятался. Фанни пошла вниз, чтобы отвлечь супруга. Спустя пять минут, одевшись в гардеробной, я выкарабкался из окна на крышу конюшни, откуда, к счастью, прыгать было невысоко. Но из-за того, что я выпил слишком много шампанского, бургундского и бренди, у меня нарушилась координация движений. Я подвернул лодыжку и приземлился в грязную лужу. Я вскрикнул от боли, но травма, слава богу, оказалась несерьезной, и я быстро пришел в себя. Благодаря Всевышнего за то, что удалось избежать конфуза и я отделался лишь малыми неприятностями — испачканными штанами и ушибом на ноге, — я захромал домой.
Правда, последствия кутежа не заставили себя ждать. Едва я лег в кровать, комната поплыла, сознание притупилось, в голове застучало еще сильнее, чем зудело в паху несколько часов назад. В конце концов, сообразив, что в таком состоянии я никак не засну, я поднялся, глотнул воды и опорожнил содержимое желудка в ночной горшок.
