Джинн Калогридис - Невеста Борджа
Я была готова улечься навзничь и задрать юбки для быстротечного соития, как я привыкла с Джофре. Но когда я подошла к кровати, меня остановил голос Чезаре:
— Санча, можно, я увижу тебя такой, как тебя сотворил Господь?
Я сдернула вуаль и повернулась к Чезаре. Эта просьба удивила меня. Я едва не дрожала от нетерпения и теперь заметила, что губы Чезаре тоже дрожат. Взгляд его был напряженным, почти безумным, но голос и манеры оставались осторожными и тактичными.
Решившись, я вскинула голову.
— Только если ты ответишь мне тем же.
В ответ Чезаре сбросил рясу; под ней обнаружились черный камзол из чередующихся полос черного атласа и бархата, черные штаны и кинжал на поясе — наряд знатного римлянина. Двигаясь быстро и изящно, он снял сначала туфли, потом камзол, обнажив мускулистую грудь с редкими черными волосами; Чезаре был худощав, и, когда он стягивал с себя штаны, его ключицы и ребра отчетливо вырисовывались под кожей. Справившись с одеждой, он выпрямился и застыл, послушно позволяя разглядывать себя.
Я с трепетом уставилась на него. Никогда еще я не видела полностью обнаженного мужчину. Даже заботившийся о моем удовольствии Онорато никогда не снимал рубаху во время наших развлечений и лишь приспускал штаны. Джофре тоже никогда не снимал камзола, кроме как в первую брачную ночь — обычай требовал, чтобы в эту ночь мы оба были нагими, — да и штаны, насколько я помнила, он снял полностью лишь однажды. С Джофре мы ближе всего подходили к наготе в ночи наподобие сегодняшней, когда я снимала платье и оставалась в одной сорочке. Но даже и тогда наше соитие происходило под покровом одежды.
И вот передо мной стоял Чезаре, нагой и великолепный. Взгляд мой оказался прикован к тому месту меж его ног, где из зарослей черных как смоль волос поднимался его мужской орган, недвусмысленно устремленный в мою сторону. Он был больше, чем у Джофре, и я протянула руку, желая прикоснуться к нему.
— Подожди, — прошептал Чезаре.
Он зашел мне за спину и, действуя, словно умелая горничная, принялся отвязывать мои рукава. Я сбросила их и рассмеялась, охваченная внезапным ощущением свободы, а потом принялась ждать, пока он расшнурует корсаж.
Когда с этим было покончено, я сбросила платье на пол и перешагнула через него. Какая же это тяжелая ноша — одежда! Я уже готова была стянуть нижнюю сорочку через голову, но тут Чезаре заговорил снова.
— Встань перед подсвечником — вот сюда. — Он склонил голову набок; его темные глаза сияли восхищением. — Она просвечивает насквозь, и ты выглядишь, словно ангел в облачной дымке.
Я фыркнула, стянула сорочку и швырнула ее на пол.
— В постель!
— Нет, — возразил Чезаре, настойчиво, словно художник, требующий, чтобы произведение искусства оценили по заслугам. — Стоит лишь взглянуть на тебя, — выдохнул он, — и уже невозможно усомниться в мудрости Господней.
Я улыбнулась — отчасти отвечая на его восхищение, отчасти из тщеславия. Я все еще была молода и не выкормила ни одного ребенка; моя грудь — Онорато называл ее совершенной — была высокой, упругой, не слишком большой и не слишком маленькой. Я знала также, что у меня красивый изгиб бедер и что я не слишком тощая.
Чезаре снова шагнул мне за спину и принялся распускать мне волосы, заплетенные перед сном в толстую косу. Когда он закончил, я встряхнула головой, и волосы рассыпались по плечам, доставая мне до пояса. Чезаре пару раз провел по ним рукой, вздохнул, потом встал передо мной и принялся изучать, как художник изучает свое творение.
И снова он удивил меня. Разглядев меня, он шагнул ко мне, опустился на колени, словно паломник перед святыней, и поцеловал Венерин холмик у меня между ног. Я слегка вздрогнула, а потом задрожала еще сильнее, когда он принялся исследовать область под ним языком.
Смущение мешалось с удовольствием. Я подергивалась, переступала с ноги на ногу; ошеломленная этими ощущениями, я пыталась отстраниться от него, но Чезаре обнял меня за талию и крепко держал.
— Перестань! — взмолилась я, качнулась назад и едва не упала.
В ответ Чезаре приподнял меня и крепко прижал к ближайшей стене.
— Перестань! — снова повторила я, ибо эти ощущения были слишком сильными, почти нестерпимыми.
Лишь после того, как я перестала просить и принялась стонать, Чезаре наконец-то поднял голову — на губах его играла самодовольная, озорная улыбка — и сказал:
— А вот теперь в постель.
Он не стал, как я надеялась, продолжать свои игры. Вместо этого он поцеловал меня в губы; его борода и язык были пропитаны моим запахом. Я впервые ощутила тепло прижимающихся друг к другу тел, от головы до кончиков ног, и задрожала: как это может быть грешным, а не священным?
Между нами завязалась борьба. Я не могла, как это было с Онорато, просто лежать и позволять себе быть объектом чужого внимания, пассивным созданием, которое нужно завоевывать; Чезаре доставлял мне удовольствие, а я сражалась за возможность доставить удовольствие ему. Во мне поднялась некая прежде неизведанная сила, нечто одновременно и животное, и святое. Меня пожирал огонь — не дарованный Господом извне, а поднимающийся откуда-то из глубин, вечный и могучий, заполняющий меня и ореолом окружающий мою голову, как у апостолов в Пятидесятницу, как у свечи, мерцающей в настенном подсвечнике рядом с кроватью Чезаре.
Он все никак не входил в меня: он заставлял меня ждать, заставлял меня требовать, заставлял меня умолять. И лишь когда я очутилась на грани безумия, он наконец-то снизошел до меня, и я поспешно вцепилась в него, оплетя его руками и ногами с такой силой, что они заболели, но мне было все равно. Я наконец-то заполучила его и не собиралась позволить ему сбежать. Чезаре негромко рассмеялся над моей свирепостью, но в этом смехе не было отчуждения. Я видела, что в его темных глазах отражается неистовство, не уступающее моему: мы растворились друг в друге. Я больше не была для него обычной любовницей, как и он для меня. Нас захватила страсть, которую не каждому человеку дано познать в этой жизни.
Он скакал на мне — или, может, я на нем, потому что мы двигались в едином порыве, чередуя буйство и нежность. В моменты такого затишья, когда он начинал двигаться во мне медленнее, сузив глаза, дыша медленно и хрипло, я пыталась ускорить ритм, заставить его вернуться к более грубым действиям, но Чезаре крепко держал меня, зажав мои руки у меня над головой и шепча:
— Терпение, принцесса…
И снова он заставил меня умолять, чего я никогда не сделала бы ни с каким другим мужчиной. Все мое тело ныло от желания завершения, но Чезаре вознамерился держать меня на грани безумия, равного которому я не ведала.
Я не знаю, сколько времени прошло с того момента, как мы вошли в его спальню. Возможно, часы.
Когда я больше не могла уже терпеть, он вышел из меня. Это вызвало у меня вспышку ужаса — я никак не могла этого допустить. Однако Чезаре был сильнее меня, и он, осторожно используя силу и спокойные уговоры — так успокаивают испуганное животное, — убедил меня лечь на спину и запустил язык и пальцы в треугольник меж моих ног.
Я думала прежде, что мне уже доводилось испытывать удовольствие. Я думала, что я познала жар страсти. Но той ночью Чезаре раздул угли в бушующее пламя. Я словно бы вышла за пределы своего тела и чувствовала, как с небес на меня нисходит некая невыразимая словами священная сила, неотвратимая и всепоглощающая. Комната вокруг — кровать, мое нагое тело, стены и потолок, трепещущие огоньки свечей и даже нависшее надо мной лицо Чезаре и его широко распахнутые, полные предвкушения глаза, — все исчезло.
Я наверняка пойду в ад за такие слова, но тогда мне казалось, что в целом свете один лишь Господь способен вызвать такое чувство, что стирает все грани между тобою и миром. И даже я сама словно бы исчезла…
Но, невзирая на утрату чувства реальности, я ощутила, что снова едина с Чезаре. Он оседлал меня посреди моего экстаза, слившись с ним и управляя им, пока наши голоса не соединились.
Я привыкла сдерживать стоны удовольствия, превращать их в шепот, чтобы не услышал никто посторонний. Однако эти ощущения исторгли у меня крик, которого я не в силах была сдержать. И к моему голосу присоединился голос Чезаре. Но я уже не могла их различить. Мы слились в едином крике, который, несомненно, был слышен во всех уголках папских апартаментов.
Некоторое время мы лежали недвижно и молчали. Я не могла говорить, поскольку в горле саднило; а к тому же я была в полном изнеможении: все мое тело было покрыто испариной, и длинные волосы липли к рукам, к спине, к груди. Наконец Чезаре повернулся ко мне и убрал пряди с моего лба и щек.
— Я никогда прежде не испытывал ничего подобного с женщиной. Мне кажется, Санча, что до сих пор я не знал, что такое любовь.
Я откашлялась, потом прошептала:
— Мое сердце принадлежит тебе, Чезаре. И мы оба будем прокляты за это.
