Артур Филлипс - Египтолог
В 90-е годы прошлого века Кент-стрит представляла собой безотрадные задворки. К 1922 году немногое поменялось. Род моих занятий таков, что избежать знакомства с трущобами невозможно ну никак. Именно поэтому я никак не мог разделить надежд мистера Дэвиса на то, что его очаровательная девушка проживала там временно, в ожидании лучшей доли. Коли она еще жива — обретается поблизости. Много времени дело не займет, беспокоиться нужно только о том, как затянуть сроки и выбить из лондонского головного управления по максимуму денег — платят в итоге все одно поверенные и мистер Дэвис.
Я навел справки в архивах, порасспросил кое-кого. По такой методе выследить добычу труда не составляет. Проходит два дня — и 24 июня я стою в обшарпанной квартирке не прямо на Кент-стрит, а через две улицы от нее. Ужас, как там жили несчастные людишки. Я, знаете, даже почувствовал себя немного святым: они нуждались в Дэвисовых деньгах, а я пришел, чтобы помочь одному из них, рассказать, как их заполучить. Знаете, что нужно таким людям? Какая-нибудь комнатуха, где можно побыть одному, поспать спокойно и в чистоте. Чуток уединения. Вам в вашем большущем нью-йоркском особняке этого не понять. Видите, сострадание мне не чуждо.
И вот я в битком набитом помещении пытаюсь добиться хоть какой-то реакции от женщины, которая выглядит лет на шестьдесят пять, а то и семьдесят, зубов нет, бледна мертвецки, нос сгнившей кочерыжкой, с телом вообще черт-те что. Мистер Дэвис тридцать лет назад был еще какой одинокий матрос торгового флота, потому что ее, говорит она, зовут Юлейли Колдуэлл. (Сказала дату рождения — выходило, что ей сорок девять. Ох уж эти мне женщины.)
Помещение выглядит и воняет так, будто крысы приходят и уходят как им бог на душу положит. Семьи во дворе и наверху гремят — аж зубы начинают стучать. Коли у Дэвиса в этой толпе имеется потомок, ему должно быть лет тридцать, не больше, и несколько человек этой примете соответствуют, но точнее не сказать — людей что сельдей в бочке, все мельтешат, вопят, носятся с каким-то хламом. Дети не старше тринадцати. Злобные амбалы, у которых якобы перекур, а я всеми фибрами чую, что они какую-то гадость задумали. Парочка замарашек — зуб даю, что промышляют на панели. Определить, кто кем кому приходится и кто тут живет, а кто просто так зашел, нет никакой возможности. Запись о том дне я озаглавил «Грязные животные», имея в виду либо грызунов, либо кошек-собак, либо людей.
Я, значит, стою и делаю все, чтобы привлечь к себе внимание Юлейли. Ежели когда-то она и работала, те времена давно прошли, теперь женщина и шага сделать не в состоянии. Я уже понимаю, что она безнадежна и рассчитывать можно лишь на временное просветление. И тут в помещение входит тощий, нездорового вида брюнет-коротышка в простецкой одежде, вынимает из авоськи буханку черного хлеба, сдирает с нее корку и кладет хлеб женщине на колени. Она глядит на буханку и кивает, будто старому другу. Коротышка становится у нее за спиной и ест меня глазами. Он похож на искомого наследника. Я спрашиваю: «Вы — или вы — знаете мистера Барнабаса Дэвиса?»
Юлейли таращится на меня, потом начинает грызть хлеб и опускает взгляд. Парень открывает раунд переговоров фразой «А если да?» — на что я отвечаю стандартным: «Тогда у меня к вам еще один вопрос». Он для проформы брыкается: «А кто вы такой вообще?» — за чем неизменно следует: «Вы ответьте, а там поглядим». Наконец мы останавливаемся на: «Может, она и знала Дэвиса, да что-то поздновато он спохватился, не находите?»
— Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, сынок. Я работаю на очень больших людей. — Он размышляет над этими словами и идет на попятную: ну да, имя Дэвиса парню знакомо. А Юлейли берет у коротышки бутылку пива и упрямо молчит.
Парень начинает нехотя выкладывать фрагменты истории, которые я складываю в одно целое. Парня звать Томми, он — один из тех одиннадцати отпрысков Юлейли Колдуэлл, которые, появившись на свет божий, сумели пережить свой первый день рождения. Имя Барнабаса Дэвиса Томми знает только потому, что Юлейли, когда он был мальцом, «только о нем и балабонила». «Ах, Барнабас, она любила его больше жизни, взял бы он ее с собой в Лондон, она была бы счастлива, но этому не суждено было случиться… только об этом и пела». Вот и славно, думаю я себе, мальчик найден, сейчас обговорим смену фамилии — и дело с концом. Ага, сейчас: отцом Томми был ее следующий хахаль. Тот, в отличие от Дэвиса, остался с ней жить и бросил Юлейли, когда Томми было несколько месяцев, он потом еще вернулся и заделал ребенка номер четыре. Все равно он был не такой «знатный», как Дэвис, который был и сплыл, пообещав девятнадцатилетней любимой, с (на) которой провел увольнительную, однажды вернуться. Так что, выходит, Томми — это ребенок номер два. У него есть родная сеструха (номер четыре) плюс целый выводок единоутробных братьев и сестер. Он начинает излагать мне их унылые истории, ведь я вроде как спрашивал. Я слушаю вполуха, потому что к моему делу они отношения не имеют. Он длинно и заунывно бубнит про то, как рождались мертвые дети, как семья голодала, как всех их емелили лживые фраера. Одна против воли стала проституткой, зато денег у нее — дай бог каждому. Вторая вышла замуж и несчастна. Третьего убили при Галлиполи. Четвертый работает на станции на севере. А вот и младшенькая, ей тринадцать, прямо перед вами, видите? (Имя в записи отсутствует.)
Все это было, конечно, чертовски скучно — бедность всегда скучна. Когда Томми выдохся, мы вернулись к главному вопросу: где сейчас старший брат Томми, соструганный Дэвисом ребенок номер один. Юлейли смотрит на меня и вдруг начинает поскуливать, а затем плакать — то бишь из носа у нее течет, как из крана, губы дрожат, но слез не видно. «Ой, Пол…» — говорит она. Вы представить себе не можете, с какой злобой посмотрел Томми — не на меня, а на пьяную уродину, которая только сейчас удосужилась связать два слова. «Заткнись, поняла? Подними зад и займись чем-нибудь, старая сука!» И плачущая женщина, шаркая ногами, уходит из комнаты, а младшенькая бежит за ней и обзывает Томми нехорошими словами.
Задыхающийся от ярости коротышка рассказывает следующее: Пол Барнабас Колдуэлл был «на год или два» старше Томми, то бишь родился в 1892-м или 1893-м, что совпадает с приметами. Томми Пола ненавидел. То бишь он любил его, пока рос — все-таки старший брат, ты его любишь, жалеешь, когда ему надирает задницу мамочка, мужчина в доме (очевидно, переходящее звание) или Роллекс (Роллинг? Кажется, я правильно прочитал). Но Пол скоро повзрослел, начал гоношиться, давал Юлейли сдачи, а потом и вовсе сбежал из дома. А еще Пол — удивительное дело! — хорошо учился в школе, даже когда был совсем пацаном. Что и бесит Томми: у одного Пола был шанс получить образование, настоящий шанс. Юлейли тогда еще могла работать и кое-что зарабатывала, Пол имел возможность учиться «каждый день, а не от раза к разу». Другие ходили в школу когда могли, они помогали маме, прощались с учебниками, когда государство решало, что с них довольно. Что еще хуже, Юлейли всегда внушала Томми и другим детям, что Пол — особенный, потому что отец Пола — особенный, и папу Томми она тоже попрекала: «Ты не Барнабас Дэвис!» «А Пол оказался неблагодарной скотиной», — сказал мне Томми спокойно и зло, будто до сих пор в это не верил. Пол обзывал Юлейли шлюхой и бесстыдницей, говорил, что она ему не мать, что она непристойная женщина, что ноги его здесь не будет, и уходил к своим друзьям, «и никогда не брал меня с собой, — говорит Томми, — ни разу не позвал с собой, и не показывал мне свои книжки и картинки, смотрел на меня так, будто я грязь под ногтями, потому что мой папаша был не этим вашим мистером Дэвисом, а старым бедным Томом, ошивавшимся в пивнухе… Но однажды я его проучил, — лыбится он, демонстрируя редкие зубы, — да так, что мало не показалось. Стащил одну его библиотечную книгу, самую отвратную, и показал Роулингу (Роллексу?). В тот же день из Пола выбили всю дурь. Это надо было видеть!»
Можете оценить, мистер Мэйси, как утомителен был этот спектакль. Мстительная ложь, из жалости к себе переиначенные воспоминания. Но я все мог понять и со всем смириться — такова моя работа. Выслушав уйму всякого, я дождался, пока молодой Том успокоится, и спросил: а где Пол Дэвис сейчас? Моя ошибка вызвала новую бурю эмоций:
— Не Пол Дэвис, а Пол Колдуэлл, ясно вам? Обойдется и этой фамилией, пусть спасибо скажет, что он Колдуэлл!
— Хорошо, пусть будет Пол Колдуэлл. Том, где он живет?
Оказывается, Пол сбежал, когда Томми было тринадцать или четырнадцать. Хлопнул дверью — и ни слуху ни духу.
— Юлейли это добило, — говорит Томми. — Он был ей нужен. Он должен был стать мужчиной в доме. Я чертовски устал выслушивать от нее, что я, мол, не сын Барнабаса Дэвиса…
— А потом — после, скажем, тысяча девятьсот седьмого года?
