Елена Арсеньева - Компромат на кардинала
– Где это вы по-русски так лихо говорить навострились? – мрачно спросила Тоня и даже вздрогнула, когда смуглый сверкнул горячим черным оком и беззаботно ответил – именно так, как следовало отвечать классическому дьяволу:
– О, я вообще полиглот и знаю очень большое количество языков. Скажите ваш телефон. Код России – семь, это я помню. А код Нижнего Новгорода?
– 831-2, – обреченно пробормотала Тоня.
Его длинные смуглые пальцы проворно порхали над клавишами, и на дисплее, конечно, высвечивалось то, что надо. Вот побежали цифры.
– Дальше какой номер? – Смуглый сверкнул через плечо своим жарким оком.
«На кого-то он очень похож, но на кого?»
– Да я теперь сама, спасибо, мне как-то неловко…
– Говорите, прошу вас.
«Ладно, ничего страшного. Дам ему номер Виталика, ну каким боком Виталика со мной увяжут? А может, мне все мерещится к чертям?! Вдруг это не он? Нет, ну на кого же он все-таки похож?»
– 35-74-38.
Смуглый с улыбкой передал Тоне трубку:
– Кажется, ест соединение. Можете поговорить.
– Спасибо, спасибо большущее.
– Не-на-чем, – произнес он как бы в одно слово, и Тоня снова зябко вздрогнула: правда что полиглот! Ведь так отвечают только в Нижнем Новгороде!
– Алло?
– Виталик, это ты? Привет! Слушай, погоди, не говори ничего, я застряла в Париже, тут ураган, аэропорт закрыт, ничего, деньги у меня пока есть, боюсь, не успею к поезду, ты завтра меня не встречай, я сама приеду, не знаю когда, – со страшной скоростью частила Тоня, чтобы не дать бывшему мужу вставить хоть слово, и, что характерно, ей это удалось: трубку успела бросить, не услышав от Виталия ни ползвука.
Так сказать, отделалась легким испугом. Что он ей наговорит при встрече, передавая из рук в руки Катюху, – одному богу ведомо. Но это ладно, это будет еще не скоро, послезавтра. А пока – соку пойти выпить, что ли, какого-нибудь? Франки в небольшом количестве еще бренчат в кармане. Или поэкономить? Неведомо ведь, сколько тут еще куковать, в этом их Париже. Дьявол-то отстал, нет ли?
Дьявол стоял в сторонке, но в поле Тониного зрения, и со скучающим видом бубнил что-то по мобильнику. Если у тебя есть мобильник, какого же черта ты топчешься около телефонов-автоматов?!
Словно почувствовав, что Тоня на него смотрит, дьявол вскинул черные очи и вдруг весьма фривольно подмигнул.
Ее словно ударило – сообразила наконец, кого он напоминает. Ну конечно, красавчика Сережу, преподавателя из школы бальных танцев, куда с сентября Тоня водила дочку в детскую секцию и таскалась во взрослую сама, вдруг осознав, что затурканная, суматошная жизнь ее пройдет просто-таки понапрасну, если она не научится танцевать танго со всеми прибамбасами, прискоками, притопами и змеиными движениями головой. И этими, как их там… рокк-поцелуями. Ну да, если тебя обучает такой перл создания, как Сережа, невозможно не думать о поцелуях во всех их проявлениях!
Девочки, приятельницы Тони по школе, которые пьянели от неземной Сережиной красоты, будто от хорошего шампанского (в школу ходили в основном студентки, все были младше Тони, правда, поначалу затесались две роскошные дамы постбальзаковского возраста, но одна вскорости бросила ходить, а вторая – нет, все занятия посещала исправно, и злые языки поговаривали, будто она сохнет по Сереже… ну что же, поскольку дама за три месяца перешла с 52-го размера на 46-й, видать, и впрямь сохла!), – так вот, Сережины тайные поклонницы частенько спорили в раздевалке, итальянская в нем бурлит кровь или испанская. Тоня мысленно так и называла этого молоденького черноглазого очаровашку: Альдемаро из Лерина, как в «Учителе танцев» Лопе де Вега.
Да, аэропортовский дьявол и впрямь чем-то похож на Сережу, хотя черты посуше, поострее. А еще сей дьявол жутко напоминает Тоне того самого человека, которого она четыре дня назад видела в Нанте, в Музее изящных искусств. Au musee des Beaux Arts. По-русски это Beaux Arts звучит примерно как «базар».
Немножко смешно, да? Но ничего смешного не было в том, что в этом самом «базаре» Тоню едва не убили. Она осталась жива только каким-то чудом. И беспрестанно ждала потом – до сих пор ждет! – что вот-вот на ее плечо ляжет рука какого-нибудь ажана, жандарма или префекта – как тут, во Франции, называются полицейские? – а тяжелый голос произнесет:
– Vous documents? Mademoiselle… madame Ladeinikova? Venez avec nous12.
Она даже слышала собственное затравленное, ненатуральное:
– Qu'est qu'il y a? Pourquoi vous m'arretez?13
И готова была услышать бесповоротное, будто скрежет ключа в замке:
– Vous etez arretee pour avoir commis un meurtre!14
И – всё. И сразу – падай в обморок или кричи, если отыщется голос в недрах пересохшей глотки, лепечи что-то несвязное, невразумительное:
– Je ne suis pour rien, c'est lui qui a voulu venu!15
Тот, кто хотел ее убить, был сам убит. Так сказать, поднявший меч от меча и… Ну, хобби у нее такое, у Антонины Ладейниковой: оставлять за собой трупы и делать при этом круглые глаза: кто, как, почему?!
Не лукавь, Тонечка. Почему – это вопрос, да, вопросище, можно сказать. Но как все случилось – тебе на сей раз отлично известно. Кто это был… а черт его знает, кто! Вот именно, черт, дьявол знает. Потому что именно этот самый добродушный, галантный, услужливый дьявол из аэропорта Шарль де Голль был вторым в команде убийц, которые покушались в Нантском музее изящных искусств на жизнь Тони Ладейниковой.
А что, дьявол полагал, что от перенесенного страха ей отшибло мозги и она его не узнает? Тогда… тогда разумнее будет не подавать виду, что узнала-таки. Может, удастся обмануть судьбу?
…Почему-то и в Париже, и в Нанте в те дни кругом были расклеены рекламные плакаты нового фильма «Romeo doit mourir» – «Ромео должен умереть». Или точнее было бы сказать, Антонина doit mourir?
Глава 2
ПЛЕТЕНИЕ ИЗ ПРОМЕНАДНОЙ ПОЗИЦИИ
Сколько дён уже в пути, а я все никак не мог выбрать времени и места для записок. Батюшка будет недоволен, коли я многое пропущу запечатлеть.
Забавно, однако, как до сих пор довлеет надо мною это желание: непременно угодить батюшке! Сальваторе Андреевич уверял, что моя вечная робость недоросля и оглядки на мнение батюшкино – все растает, будто прошлогодний снег, лишь только мы отряхнем с ног своих прах родного края. Однако едем мы уже изрядно, а надо мной словно бы все время стоит батюшкина тень, все слышу его голос, этак странно дрогнувший при прощании:
– Ну, Федька, честь фамильную, ромадинскую, не осрами. За шпагу зря не хватайся и кулаками не маши, знаю я тебя, однако и спуску тамошним охальникам не давай. Ежели там и впрямь все такие, как Сальваторе сказывал, стало быть, мало их маменьки в младые годы секли. А впрочем, помни: мир не переделаешь, только ногти зря собьешь. Ты же, Сальваторе, гляди за Федором Ильичом в оба глаза: случись что, я тебя со дна моря достану и узлом завяжу!
С тем мы и уехали, однако Сальваторе Андреевич наказ батюшкин никак не исполняет и в оба глаза за мною не следит. Прежде всего потому, что вот уже десять лет одноокий, с черной повязкою ходит, так что батюшкино пожелание – не более как фигура речи. Судьба второго глаза меняется в зависимости от настроения Сальваторе Андреевича и количества выпитого. Либо выколол его на дуэли ревнивый супруг некоей прекрасной дамы, дарившей нашего «красавца» своей благосклонностью, либо высадил не менее ревнивый соперник по сцене, кастрат Мориджи из Болоньи, владевший поразительно высоким сопрано, коего, впрочем, перещеголял однажды мой дорогой Сальваторе Андреевич, взяв с легкостью верхнее ля второй октавы и продержав его шесть или восемь тактов. Уж и не ведаю, существует ли голос человеческий, способный на такой подвиг, однако обличать моего дорогого наставника не имею ни малого желания.
Однако об чем бишь я? Разве на то был мне подарен батюшкою журнал сей – в дорогом коленкоровом переплете, и с уголками, и с золотом по корешку и на обрезах, чтобы я толок в ступе обыденщины старинные, в зубах навязшие впечатления? Здесь должно запечатлевать путевые заметки, к коим я и приступаю незамедлительно.
Вот первое из них: Рига – город большой и торговый, где серебряными и золотыми деньгами торгуют, как у нас на ярмонках луком и репою, – но грязный. Улицы настолько узкие, что приехавшие из Митавы возы, ставши гужом, занимают всю ширину улицы, так что нам с Сальваторе Андреевичем пришлось перелезть через эти возы, коли мы не хотели стоять два часа в ожидании. Нарвались мы на грубые оклики возчиков, а уж когда один из них заприметил, что я быстренько зарисовал его вместе с лошаденкою в своем журнале, брань его и вовсе площадной сделалась. Сальваторе Андреевич, оберегая уши барского дитяти, в другой раз через возы лезть не хотел, потому мы обошли их улицами, однако принуждены были блуждать часа четыре, прежде нежели нашли свое жилище.
