Джинн Калогридис - Я, Мона Лиза
Они направлялись на север, на виа Ларга, которую иногда называли улицей Медичи. Невозможно было ступить на ее потертые плиты и не ощутить при этом, какой железной хваткой держал Лоренцо весь город. На широкой улице располагались дворцы его сторонников: Микелоццо, семейного архитектора, Анджело Полициано, поэта и всеобщего любимца. Чуть дальше, в стороне, возвышались церковь и монастырь Сан-Марко. Козимо, приходившийся Лоренцо дедом, в свое время перестроил разваливающийся собор и основал знаменитую монастырскую библиотеку; в ответ монахи-доминиканцы в знак почитания выделили ему отдельную келью, куда он мог удаляться для размышлений.
Козимо даже приобрел сады возле монастыря, а позже Лоренцо преобразовал их в сад скульптуры, роскошную учебную площадку для молодых архитекторов и художников.
Барончелли со своим сообщником подошли к перекрестку с виа де Гори, где купол старейшего флорентийского собора Сан-Лоренцо закрывал собой почти все небо. Этот собор тоже подвергся разрушению, а Козимо с помощью Микелоццо и Брунеллески восстановил его былое величие. Теперь там покоились его кости под мраморной гробницей, установленной перед высоким алтарем.
Наконец эти двое приблизились к своей цели: показалась прямоугольная серая громадина дворца Медичи, строгая и суровая, как крепость, — архитектору Микелоццо было наказано построить дом без изощренных украшений, дабы не вызвать подозрения, что Медичи якобы считают себя выше простых горожан. Тем не менее, в скромном по виду здании угадывалось достаточно величия, чтобы приглашать туда королей и принцев; в большом зале дворца некогда обедал французский король Карл VII.
Барончелли вдруг поразило, что дворец напоминает своего теперешнего владельца: первый этаж сложили из грубоколотого неотесанного камня, второй построили из ровного кирпича, а третий возвели из идеально гладкого камня, увенчанного нависающим карнизом. Лицо, которое Лоренцо показывал миру, выглядело таким же гладким, зато суть этого человека, его душа, была грубой и холодной; он не погнушался бы ничем, чтобы удержать власть над городом.
Заговорщикам понадобилось четыре минуты, чтобы дойти до дворца Медичи, занявшего весь угол на пересечении виа Ларга и Гори. Эти четыре минуты прошли как четыре часа; и в то же время промелькнули так быстро, что Барончелли даже не мог вспомнить, как шел по улице.
К южной оконечности здания, той, что ближе к собору, примыкали лоджии, крытые от непогоды и достаточно широкие, чтобы дарить тень. Здесь жители Флоренции могли встречаться и беседовать между собой, здесь они часто видели Лоренцо или Джулиано; множество сделок заключалось под этим каменным потолком.
В это воскресное утро почти все горожане собрались на мессе; в лоджиях задержались всего лишь двое, о чем-то тихо беседуя. Один из них — в шерстяном плаще, какие обычно носили купцы, — обернулся и бросил хмурый взгляд на Барончелли, а тот втянул голову в плечи, испугавшись, что его узнают и запомнят.
Пройдя еще несколько шагов, заговорщики остановились у массивных, обитых медью дверей палаццо — главного входа с виа Ларга. Франческо решительно забарабанил по металлу; его усилия были в конце концов вознаграждены появлением слуги, который провел их на великолепный двор.
Так начались муки ожидания, пока позовут Джулиано. Не находись в тот момент Барончелли в тисках страха, он, возможно, полюбовался бы окружавшей его картиной. В каждом углу двора стояло по огромной каменной колонне, соединенной с остальными колоннами грациозными арками. Поверху проходил фриз, украшенный медальонами, языческие мотивы которых чередовались с гербом Медичи.
Знаменитые семь шаров, palle, были расположены так, что подозрительно напоминали корону. Послушать Лоренцо, так эти palle символизировали отверстия в щите одного из рыцарей Карла Великого, храброго Аверардо, победившего свирепого великана. Карл Великий был настолько поражен этой победой, что позволил Аверардо создать себе герб из побывавшего в битве щита. Медичи объявили храброго рыцаря своим предком, и семейство владело этим гербом в течение многих веков. Клич «Palle! Palle! Palle!» собирал людей под знамена Медичи. А о Козимо Старшем говорили, что он метил своим гербом даже отхожие места в монастыре.
Барончелли отсутствующим взглядом скользил по медальонам. На одном была изображена Афина, защищавшая город, названный в ее честь; сюжет другого медальона рассказывал об Икаре, взмывшем под небеса.
Потом он опустил взгляд на центральное украшение двора, бронзовую фигуру Давида, выполненную Донателло. Скульптура всегда поражала Барончелли своей женственностью. Из-под соломенной шляпы пастуха выбивались длинные локоны; обнаженное округлое тело было напрочь лишено мужской мускулистости. Одна рука, согнутая в локте, покоилась на бедре совсем по-девичьи.
Однако в этот день Барончелли составил совершенно другое впечатление о скульптуре. Он разглядел холодность взгляда Давида, смотревшего на голову поверженного Голиафа; он увидел, насколько остр огромный меч в правой руке юноши.
«Какая роль уготована мне сегодня? — подумал Барончелли. — Давида или Голиафа?»
Рядом с ним расхаживал Франческо де Пацци, сцепив руки за спиной и устремив свои маленькие глазки вниз, на отполированный мрамор. «Джулиано лучше бы не медлить, — подумал Барончелли, — иначе Франческо начнет изрыгать проклятия вслух».
Но Джулиано все не появлялся. Вернулся слуга, миловидный юноша, всего лишь винтик хорошо отлаженного механизма, каковым являлся дом Медичи; на лице молодого человека застыла отрепетированная маска сочувствия.
— Господа, простите меня. Мне очень неприятно сообщать вам, что хозяин сегодня неважно себя чувствует и потому не может принять гостей.
Франческо едва успел скрыть тревогу под показной веселостью.
— Прошу объяснить мессеру Джулиано, что дело весьма срочное. — Он доверительно понизил тон, словно собираясь сообщить слуге тайну. — Сегодняшний завтрак, видишь ли, устроен в честь молодого кардинала Риарио, и тот будет чрезвычайно разочарован, если младший Медичи не сядет за стол. Кардинал сейчас вместе с мессером Лоренцо находится в соборе. Он спрашивал о твоем хозяине. Из-за него отложили начало мессы, и боюсь, что если мессер Джулиано не пойдет сейчас же с нами, кардинал оскорбится. Мы ведь не хотим, чтобы он по возвращении в Рим сообщил об этом своему дяде, его святейшеству…
Слуга любезно закивал, его лицо выражало легкую тревогу. И все же Барончелли чувствовал, что им не удалось до конца убедить слугу и тот пока не знает, стоит ли еще раз беспокоить хозяина. Франческо почувствовал то же самое, ибо начал наседать.
— Мы здесь по воле мессера Лоренцо, который просит брата незамедлительно прийти, так как мы все ждем…
Юноша вздернул подбородок, давая понять, что вполне сознает важность дела.
— Я передам ваши слова хозяину, не сомневайтесь. Когда слуга повернулся, чтобы уйти, Барончелли уставился на своего сообщника, поражаясь его двуличности.
Вскоре на мраморной лестнице, спускавшейся в сад, раздались шаги, и через несколько секунд перед гостями предстал Джулиано де Медичи. Насколько не идеальна была внешность старшего брата, настолько безукоризненно выглядел младший. Нос хотя и крупный, но прямой, с красиво скругленным кончиком, подбородок волевой; глаза большие, золотисто-карие, в обрамлении длинных ресниц, на зависть всем флорентийкам. Изящные, красивой формы губы, ровные белые зубы, густые вьющиеся волосы, разделенные пробором посредине и зачесанные назад, чтобы не закрывать красивого лица.
Судьба была благосклонна к двадцатичетырехлетнему Джулиано; он мог похвастаться молодостью, живостью, красотой лица и голоса. Тем не менее, его природная доброта и чувствительность никогда бы не позволили ему унизить или оскорбить другого человека. В его обществе любой чувствовал себя легко. И флорентийцы любили этого веселого, щедрого юношу. Пусть он не обладал теми качествами, которые позволили его брату стать блестящим политиком, он был достаточно умен, чтобы использовать свои другие преимущества и завоевать расположение общества. В случае смерти Лоренцо Джулиано без труда принял бы бразды правления.
За последние несколько недель Барончелли изо всех сил старался внушить самому себе презрение к этому человеку, но у него ничего не вышло.
Этим утром слабые лучи солнца, тронувшие основания колонн, высветили начавшую меркнуть красоту Джулиано. Он вышел к ранним гостям с нечесаными волосами, в наспех наброшенной одежде, с налитыми кровью глазами. Впервые на памяти Барончелли юноша не улыбался. Он двигался медленно, как человек, отягощенный массивными латами. «Икар, — подумал Барончелли. — Он воспарил чересчур высоко, а теперь упал, опалив крылья, на землю».
Джулиано заговорил, его мелодичный голос сегодня звучал хрипло.
