Чарльз Паллисер - Непогребенный
В его взгляде не отразилось ничего, кроме вежливого любопытства.
– Странно. Мне помнится, что мы с тобой возвратились в Лондон поодиночке.
– Ничего подобного. Вижу как сейчас: ты стоишь и машешь мне рукой. Это было двадцать восьмого июля – летом минет двадцать два года.
– Должно быть, ты прав. Ты из тех, кто знает прошлое.
– Очень трудно знать истину о прошлом, Остин. Но, поверь, то лето сохранилось в моей памяти как живое.
Произнося это, я не сумел сдержать волнение. Зубы выбили дробь о поднесенный ко рту стакан. Внезапно я испугался, что Остин назовет одно из двух имен, которые нам с ним упоминать не следовало. Стараясь унять дрожь в руке, я опустил стакан.
– Не будем спорить. Не важно.– Он улыбнулся и добавил: – А теперь о будущем. Ты можешь остаться до воскресенья?
– С удовольствием. Но придется утром выехать пораньше: племянница ждет меня в рождественский сочельник к полудню.
– А где она живет?
– В Эксетере – я упоминал в письме.
– А, ну да. Договорились. Мы будем проводить вместе вечера, а днем, боюсь, мне придется работать.
– Я и сам буду занят большую часть дня.
– Да, ты писал. Надеюсь, проклятый холод и туман не очень тебе помешают.
Я улыбнулся. Странно сказать, но у Остина всегда была склонность к проказам. Всего несколько дней назад я обратился к нему в письме с вопросом, удобно ли будет, если я нарушу нашу договоренность и приеду, не предупредив его заранее. Он ответил, что будет очень рад. А перенес я свой приезд на более раннее время вот почему. Получив от Остина приглашение, я вспомнил, что в библиотеке колледжа хранятся не внесенные в каталог бумаги, которые принадлежали некоему Пеппердайну, антикварию (он посетил город вскоре после Реставрации). Просматривая их, я наткнулся на письмо, которое – как я объяснил Остину – сулило разрешение многолетнего ученого спора, связанного с моим любимым периодом – царствованием короля Альфреда: нужно было только разыскать в библиотеке настоятеля и капитула некий документ. Я загорелся и поменял свои планы: задумал навестить Остина по пути к племяннице, а не в новом году, когда буду возвращаться.
– Я думал, – продолжал он, – после долгой дороги тебе захочется провести вечер дома, а я приготовлю ужин.
– Как в старые добрые времена! – воскликнул я.– Помнишь? Когда мы жили на Сидни-стрит, мы по очереди жарили на рашпере отбивные?
Нахлынули воспоминания, и у меня на глаза навернулись слезы.
Остин кивнул.
– Помнишь твои « отбивные святого Лаврентия », как ты их называл? Зажаренные до хруста, как бедный святой? Эти трапезы ты называл «аутодафе», ибо, по твоим словам, от едоков требовалось больше веры, чем от несчастных жертв инквизиции.
Он улыбнулся, тронутый, скорее всего, не этими воспоминаниями, а тем, что я их храню.
– Я запасся бараньими отбивными и каперсами. За прошедшие годы я поднабрался опыта и обещаю: их можно будет есть без всяких мук.
Странно было думать, что Остин самостоятельно ведет хозяйство. В былые годы он не отличался опрятностью: в его комнате в колледже пол вечно был усеян крошками, одежда валялась на стульях, посуда подолгу стояла немытой. Впрочем, комната, где я находился сейчас, содержалась не многим лучше.
– Пойдем, я покажу тебе твою спальню. Ты, наверное, захочешь умыться, пока я готовлю.
– Я успею заглянуть в собор? Долго сидел в поезде – неплохо бы размять ноги.
– Ужин будет готов через полчаса, не раньше.
– А собор в такое время еще открыт?
– Сегодня – открыт.
– Отлично. Мне не терпится увидеть деамбулаторий. Остин, как мне показалось, даже вздрогнул от удивления:
– Я думал, ты прежде здесь не бывал.
– Ну да, старина, но я прекрасно знаю собор по описаниям и картинкам. Деамбулаторий там один из красивейших во всей Англии.
– Что ты говоришь? – бросил он рассеянно.
– Да и в целом здание прелюбопытное, к тому же в совершенной сохранности.– Я припомнил, что обнаружил по прибытии, а также расплывчатый ответ, данный кебменом, и спросил: – Там теперь ведутся работы?
Он усмехнулся:
– Ты затронул больной вопрос: никогда прежде горожане так не схлестывались между собой.
– То есть со времен осады. Не забывай об этом.
– Работы действительно ведутся, потому-то туда и можно проникнуть так поздно.
– А что за работы? Не реставрационные, как принято говорить?
– Нет, они только органом занимаются.
– Даже и в этом случае возможен значительный урон.
– Едва ли. Орган станет намного лучите. К нему приделают паровой двигатель и перенесут механизм ниже, со старой консоли на новую галерею.
Я невольно покачал головой:
– Не стоило. Звучание от этого не улучшится.
– Напротив. Кроме того, его настроят, выровняют темперацию и вообще внесут много усовершенствований. Сейчас у него мал диапазон, нет ни горна, ни Кремоны.
Я поразился его знаниям, хотя помнил, что он умел петь и немного играл на флейте.
– Ты играешь на органе? Я не знал.
– Нет, – резко отозвался он. – Просто наслышан – разговаривал со знатоками.
– Если затеять работы в старом здании, никогда не знаешь, чем это закончится. Опыт последних тридцати лет показывает: когда церковные органы переводят на паровую силу, за этим следуют большие разрушения.
– Ладно. – Эту странную улыбку, как я только что вспомнил, Остин, по-видимому, всегда обращал только к самому себе.– Если надо что-то сделать, дабы приспособить здание к современным нуждам, то пусть действуют. Это же не мумия, чтобы хранить ее в музее под стеклом.– Я собирался возразить, но он вскочил.– Я должен показать тебе твою спальню. Он всегда был легок на подъем – готов в любую минуту сорваться с места ради какой-нибудь безумной затеи. И так же скор был его ум – правда, чересчур поспешен и лишен настойчивости. Я мыслил, пожалуй, немного медленней, но последовательней и глубже – возможно, именно потому, что не так легко увлекался и отвлекался. Поэтому неудивительно, что из нас двоих именно я занялся наукой, хотя в годы учебы он проявил себя блестяще.
Итак, он схватил мой саквояж и поспешил прочь, а мне осталось только за ним последовать. В холле он взял подсвечник и зажег свечу от огня в камине, пояснив, что газ имеется только на первом этаже. Затем он запрыгал вверх по лестнице, а я, почти в полной темноте, поплелся сзади. Он дождался меня на площадке, загроможденной стоячими часами, так что для нас обоих едва хватило места. Когда мы одолели последние несколько ступеней, Остин толкнул дверь и продемонстрировал мне уютную заднюю комнатку, которая служила ему кабинетом. Переднюю, большую комнату он – с явной самоиронией – назвал гостиной.
Мы прошли еще марш чудной старой лестницы, ступая по голым доскам (поношенный ковер был постелен только внизу), и Остин распахнул передо мной дверь спальни со словами:
– Надеюсь, проклятые колокола тебя не потревожат.
– Я успел к ним привыкнуть, – заверил я, – за тридцать-то с лишним лет.
Комната, где половина потолка была наклонной, напоминала каюту корабля, тем более что пол тоже был отнюдь не прямой, а окна – крохотные.
Остин вышел, давая мне возможность распаковать вещи и умыться. Пахло затхлостью: видимо, комната некоторое время пустовала. Я открыл окошко, и внутрь полился обжигающе-холодный, отдающий дымом воздух. Поблизости неясно маячил в завихрениях тумана собор, и казалось, будто он движется. Со стороны Соборной площади не доносилось ни единого звука. Продрогнув, я закрыл окно. Маленькое зеркальце над умывальником было затуманено; я протер его носовым платком, но отражение осталось неясным. Рядом с умывальником лежал кожаный дорожный несессер с инициалами «О. Ф.», знакомый мне со времен колледжа. Выглядел он ничуть не более изношенным, чем тогда. Распаковав вещи и умывшись, я предался мыслям о том, как изменился Остин. Он и прежде был не чужд театральности, но теперь, казалось, пристрастился к ней еще больше – как будто намеренно. Я вновь задал себе вопрос, зачем он меня пригласил: не для того ли, чтобы замолить грехи двадцатидвухлетней давности?
Как же, не роясь в прошлом, дать ему понять, что я его не виню?
Спустившись, я застал Остина в кухне; он крошил лук. Он оглядел меня с загадочной улыбкой и чуть погодя спросил:
– Где же мой подарок?
– Ох, какой я дурак. Вынул его из саквояжа и положил на кровать, чтобы не забыть. Пойду принесу.
– Потом. А сейчас отправляйся в собор. Ужин будет готов через двадцать минут.
Я послушался его. На Соборной площади я увидел двух мужчин, поспешно выходивших из двери южного трансепта, как раз напротив дома Остина. Вероятно, только что закончилась вечерня. Я вошел и, только когда за мной захлопнулась тяжелая дверь, поднял глаза; мне хотелось в полной мере ощутить трепет, который охватывал меня всякий раз при входе в древнее сооружение, где я раньше не бывал.
Хор, словно ждавший моего прихода, внезапно затянул песнопение а капелла: высокие мальчишеские голоса парили над низкими мужскими, сплетаясь в единство, которое напоминало гармонию между идеализмом и реальностью. Голоса звучали приглушенно, и где находились хористы, оставалось только гадать. Я не ожидал услышать пение в столь поздний час.
