Дмитрий Лехович - Генерал Деникин
На эту тему удачно съязвил Лев Троцкий. «Керенский, - писал он, - благоразумно умолчал о том, что войска были сняты с фронта не только с его ведома, но и по его непосредственному приказанию, чтобы расчистить тот самый гарнизон, которому он теперь сообщал о предательстве Корнилова».
Керенский призывал войска доказать верность «свободе и революции» и проявить стойкость в защите «правительства революции».
Курьез положения заключался в том, что, отстранив генерала Корнилова от должности, провозгласив его мятежником, изменником, открывшим фронт немцам, Керенский оставил в руках этого «предателя» оперативное руководство всеми армиями.
Подозревая во враждебных к себе отношениях все несоциалистические круги, Керенский открыто пошел за поддержкой и помощью к Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов.
Через несколько дней из тюрьмы был выпущен Троцкий.
«Понимал ли Керенский в эту минуту, - писал Милюков, - что, объявляя себя противником Корнилова, он выдавал себя и Россию с руками Ленину? Понимал ли он, что данный момент - последний, когда схватка с большевиками могла быть выиграна для правительства? Чтобы понять это, нужно было слишком от многого отказаться. Трагизм Керенского, особенно ярко очертившийся в эту минуту решения, состоял в том, что хотя он уже многое понял, но отказаться ни от чего не мог… Если можно сосредоточить в одной хронологической точке, то «преступление» Керенского перед Россией было совершено в эту минуту, вечером 26 августа».
12. Дело Корнилова (продолжение)
В Ставке Верховного Главнокомандующего ночь на 27 августа прошла спокойно, в полной уверенности, что перемены в Петрограде, в той форме, как их хотел генерал Корнилов, получили, наконец, полное одобрение главы правительства. И согласно с решением, принятым в Ставке во время переговоров с Савинковым, Корнилов телеграфировал ему, указав день, когда 3-й конный корпус сосредоточится у Петрограда, чтобы Временное правительство, объявив столицу на военном положении, могло опубликовать корниловскую программу в виде нового закона.
Какие же могли оставаться сомнения у Корнилова после переговоров с Савинковым, со Львовым, и с самим Керенским, который всего несколько часов назад обещал по прямому проводу приехать в Могилев, сказав на прощание: «До свидания, скоро увидимся»?
И не удивительно, что телеграмма Керенского генералу Корнилову, отстранявшая его от должности Верховного Главнокомандующего, ошеломила Ставку.
А когда до Ставки дошли воззвания, приказы и прокламации Керенского, то сомнения в искренности главы правительства сменились уверенностью, что разговоры Львова и обещание Керенского приехать в Могилев были ни чем иным, как провокацией. И на резкие и незаслуженные обвинения в вероломстве, отсутствии патриотизма, в посягательстве на свободу и республиканский строй, в умышленном ослаблении фронта при посылке войск против Петрограда (когда эти меры были санкционированы самим Керенским!) генерал Корнилов возмущенно ответил не менее резким и уже известным нам призывом к населению, где отказывался подчиниться Временному правительству.
Говорить о примирении не приходилось. Трещина между правительством и Ставкой превратилась в непроходимую пропасть.
Заговор с полной возможностью сговора благодаря ряду случайностей вылился в открытое вооруженное выступление против правительства. Но движение генерала Корнилова не преследовало реставрационных целей. Устранив просчеты февральской революции, оно искренне хотело закрепить ее положительные достижения.
Лучше других знал об этом Савинков. А потому бессовестным лицемерием звучала его прокламация от 28 августа:
«Граждане, в грозный для отечества час, когда противник прорвал наш фронт и пала Рига, генерал Корнилов поднял мятеж против Временного правительства и революции и стал в ряды ее врагов… Со всяким, посягающим на завоевания революции, кто бы он ни был, будет поступлено, как с изменником».
Как мог он назвать «изменником» Корнилова, которого и после смерти генерала он продолжал считать человеком безупречно честным и любящим Россию, «как немногие ее любят»? И с подчеркнутым уважением к Корнилову писать о нем, что он «имел высокую честь знать его лично» и «целиком разделял корниловскую программу»?
Эти непостижимые противоречия Савинков унес с собой в могилу.
По мере приближения к столице корниловские войска с невероятной быстротой морально разлагались и таяли.
Все солдатские комитеты, Советы, железнодорожники, рабочие, и главным образом большевики, поняв опасность, грозившую им в случае успеха Корнилова, набросились на солдат 3-го конного корпуса не с оружием в руках, а с пропагандой и прокламациями: Корнилов идет с помещиками и капиталистами, чтобы вернуть царя, чтобы закабалить крестьян и рабочих.
Своей простотой пропаганда, направленная против Корнилова, становилась сразу понятной даже малограмотному солдату.
Даже горцев Дикой дивизии, почти не говоривших по-русски, встретили распропагандированные представители Мусульманского съезда. На местных наречиях народностей Кавказа они разложили их воинский дух в два счета.
А генерал Крымов, на энергию и твердость которого возлагалось столько надежд, затягивал отъезд из Ставки к своим войскам, разбросанным на огромном пространстве вдоль железнодорожных путей к Петрограду.
В нем произошла большая перемена. По-видимому, Крымова беспокоило влияние на генерала Корнилова всех штатских и полуштатских людей, облепивших Ставку.
«Конечно, - говорил он одному из своих друзей, - надо идти до конца. Я отдаю делу свою голову. Но 90 процентов за неудачу. Мне необходимо ехать к корпусу, но я боюсь, что, когда я оставлю Могилев, здесь начнут творить несообразное…»
Пессимизм не покидал Крымова и по приезде его в войска. Поняв безнадежность дела, отрезанный от Корнилова, он принял предложение одного из знакомых офицеров, посланного к нему Керенским, приехать в Петроград для переговоров. Генералу Крымову гарантировалась неприкосновенность личности. В Петрограде он виделся с генералом Алексеевым, а затем отправился к Керенскому. После бурного разговора с министром-председателем генерал Крымов в тот же день, 31 августа, покончил жизнь выстрелом в грудь из револьвера. Перед смертью он написал письмо Корнилову и отправил его в Ставку со своим адъютантом. Содержание письма осталось неизвестным. Генерал Корнилов его уничтожил.
На вопрос своего начальника штаба, генерала Лукомского, Корнилов ответил коротко: «Я письмо порвал. Ничего особенного он не пишет. Одно ясно и верно - это то, что он застрелился сам, а никто его не убивал».
Выступление генерала Корнилова вызвало панику в кругах, близких к Петроградскому Совету, и среди некоторых приближенных Керенского. Мыль о Дикой дивизии не давала им покоя. Пока ведутся переговоры, думали они, черкесы, ингуши и осетины начнут резать кого попало. Более робкие элементы выправляли себе заграничные паспорта и готовы были бежать без оглядки через границу с Финляндией.
Корнилов остался в одиночестве. Не отвернулись от него лишь верные ему генералы и офицеры. Многие из них, как и Корнилов, подверглись тогда аресту и заключению.
В желании отгородиться от генерала Корнилова особенно отличился комиссар при Ставке штабс-капитан Максимилиан Максимилианович Филоненко.
Правый эсер, близкий сотрудник Савинкова, он сочувствовал программе Корнилова и даже выговорил себе важный пост в правительстве, которое должно было возникнуть после ликвидации большевиков и Петроградского Совета. И тут, когда грянул гром, он - представитель Временного правительства при Ставке - увидел себя в незавидном положении. Чтобы выйти сухим из воды, Филоненко просил себя арестовать… В Ставке его просьбу исполнили, фиктивно взяв с него устное обязательство не выезжать из Могилева. Это благоприятное для Филоненко обстоятельство дало ему возможность через две недели в беседе с журналистами сказать, что открытое неповиновение генерала Корнилова началось именно с того момента, когда он арестовал комиссара Временного правительства. Моральный облик Филоненко особенно ярко проявил в конце этой беседы. «Я люблю и уважаю генерала Корнилова, - говорил он, - но его нужно расстрелять, и я сниму шляпу перед его могилой».
Много лет спустя имя Филоненко снова появилось в газетах, но на этот раз он выступал в роли французского адвоката, защитника Надежды Плевицкой, которую парижский суд приговорил к 20 годам тюремного заключения и каторжных работ за участие в похищении большевистскими агентами в Париже генерала Миллера.
Сперва всех арестованных поместили в могилевской гостинице «Метрополь», а 11 сентября ночью их перевезли за пятьдесят верст от Ставки в Быхов.
