Ариана Франклин - О чем рассказали мертвые
Сэр Роули решительно отогнал сальные мысли. Эта иноземная ученая дама слишком быстро и много узнала. И с ней господин Симон — человек опасно умный. Вдобавок еще телохранитель — могучий верзила-араб (вот и верь, когда говорят, что евнухи похожи на баб!).
«Черт, этому обжорству не будет конца», — с тоской думала Аделия.
Рог в очередной раз оповестил о новом ястве, и снова под началом церемониймейстера многочисленные слуги вносили в четыре руки огромные тяжелые блюда со снедью. От съеденного и выпитого гости веселели все больше.
Заляпанные жиром и соусом подносы с объедками ставили на большие тележки и увозили прочь, на задний двор, где на них накидывались нищие.
Главный повар торжественно объявлял на французском языке название нового блюда и перечислял его компоненты.
Сосед Аделии по столу, сапожник Герберт, в отличие от знати никаким языкам не был обучен и восхищенно пояснял ей с пьяной ухмылкой:
— Это, знаете ли, французский язык! Сэр Джоселин привез с собой нормандского повара.
На что Аделия отвечала про себя: «Этот кашевар может возвращаться на родину хоть сейчас. Я более чем сыта!»
Она чувствовала себя как-то странно. Словно пьяная.
После первого обязательного бокала вина она пару раз просила принести ей кипяченой воды, но ее чудную просьбу упрямо пропускали мимо ушей. Слуг было много, и они так быстро мелькали, что Аделия путалась в лицах и не могла призвать к ответу непокорных. Сапожник Герберт рекомендовал ей вместо вина и пива утолять жажду медовухой — «питье совершенно безобидное». После соленой пищи Аделии страшно хотелось пить, и она осушила несколько кубков рекомендованного напитка.
Но жажда не отступала. Аделия неистово махала стоявшему вдалеке Ульфу, чтобы тот принес ей воды из кувшина Мансура, но новоиспеченный паж совершенно о ней забыл, поглощенный новыми впечатлениями.
В дверях появился Симон и церемонным поклоном извинился перед хозяевами за опоздание. Идя вслед за церемониймейстером к своему месту, Симон наткнулся глазами на Аделию, подававшую какие-то знаки, и помахал ей в ответ рукой.
Судя по довольному виду Симона, он узнал что-то важное. В самой его походке чувствовалось торжество и читалось: «Скоро удастся мне снять вину с безвинно пострадавших евреев!» Симон не стал садиться (его место было выше, чем у Аделии, хотя на той же стороне стола), а отпустил церемониймейстера кивком и поспешил к сборщику податей. Извинившись перед сидевшей рядом супругой шерифа, мужчины о чем-то взволнованно зашушукались.
На столе возле них стояло блюдо с непочатым павлином, которому был приделан собственный распушенный хвост. Аделия пробежала глазами по периметру стола. От десятков недавно принесенных поросят остались только головы, печально закусившие по яблоку. Вместительны же местные желудки! Совсем рядом на блюде ждала своей очереди жареная длинноногая выпь и с упреком таращилась мертвым глазом на скучающую Аделию.
«Прости извергов, набивших тебя через задницу трюфелями!»
За приотворенной кухонной дверью снова маячило лицо Гилты. Лекарка проворно придвинулась к столу и схватила кусок оленины, демонстрируя экономке свою прилежность в еде: «Гляди, я наслаждаюсь и довольна искусством здешних поваров».
В начале трапезы Аделия спросила слугу, нельзя ли принести салат, но тот посмотрел на нее круглыми глазами и шарахнулся прочь. Возможно, это слово бедняга слышал впервые. Здесь ели мясо, причем под густейшими соусами.
По балкам потолка для пущей наивно-деревенской атмосферы чирикали воробьи. Приоресса выпустила из подаренной позолоченной клетки белых голубей — и те пополнили армию летучих засранцев, которые «сдабривали» стоящие на столе соусы.
Брат Гилберт, не обращая внимания на сидевших по бокам от него монахинь, долго рассматривал Аделию, а затем наклонился к ней через стол и сказал:
— Вам бы лучше прятать волосы под головным убором!
Она удивленно вскинула брови:
— Почему это?
— Вводите мужчин в соблазн. И пестрое платье — искус. Женщине должно покрывать уело простой одеждой, думать не о красоте, а душе. Через вас, дочерей Евы, грех входит в сей мир!
Монахиня справа от него, дородная, краснощекая и уже изрядно пьяная, насмешливо фыркнула:
— Не вам, кобелям, судить. Мы за Еву не ответчицы.
Аделии понравилась ее прямота.
Монах насупился:
— Помалкивай, баба! Тебе ли спорить с великим святым Тертуллианом, который проклял весь ваш род! Твой вертеп лишь по недоразумению величают монастырем!
— Чтоб у тебя язык отвалился за такие охальные слова! Завидуешь! В нашем приюте целый святой! А у вас — один большой палец святой Этельреды!
— Брешешь, женщина! У нас еще и кусок святого креста!
— Ха! А у кого его нет! — огрызнулась монахиня.
— Вот погодите, приедет архидьякон с инспекцией! Он вас всех на чистую воду выведет. И леность, и любовь настоятельницы к охоте, и то, как вы, девки непотребные, к отшельникам за город плаваете.
— Мы им провиант возим, — сказала монахиня слева от него, менее пышнотелая.
— Ага! И поутру от них возвращаетесь! Нет, будет на вас гнев Господень, подождите!
Справедливы ли были его упреки, Аделия не знала. Однако ее поразило, сколько ненависти в этом человеке. Кстати, он тоже был крестоносцем…
— Брат Гилберт, а вы любите ююбу? — спросила она с невинным видом.
— А, чего? Нет, терпеть не могу сладкое. Тоже от сатаны!
Толстая монахиня вдруг всхлипнула:
— Наша Мэри любила конфеты.
Вторая монахиня пояснила Аделии:
— Мэри, убитая девочка, была ее племянницей.
— Не плачьте, слезами делу не поможешь, — сказала Аделия толстой монахине.
— Найдут этого зверя — я ему печень голыми руками вырву! — ответила толстая монахиня.
— Ну, будет, будет, — успокаивала ее Аделия.
— Вот, пошли бабьи сантименты, — противно хохотнул брат Гилберт. — Святой Тертуллиан по этому поводу…
— Молчали бы, невежда несчастный! — воскликнула Аделия. — К вашему сведению, Тертуллиан не был святым! Кончил он еретиком: порвал с церковью и подался в монтанисты. Потому и не был канонизирован.
Монахини довольно захихикали, видя посрамление брата Гилберта.
Тот хотел что-то ответить, но снова раздался протяжный звук труб, объявляя внос следующего блюда.
Перед глазами Аделии все поплыло. Она поднялась и нетвердой походкой пошла из зала. Страшила потрусил за ней.
Сборщик податей проводил парочку пристальным взглядом.
В саду оказалось на удивление много гостей, вышедших по той же надобности, что и она. Мужчины стояли под деревьями и поливали стволы, задумчиво таращась перед собой. Женщины понаглее и попьянее присаживались почти у самого крыльца, прочие выстраивались в очередь к нужнику, очко которого располагалось над ручьем, который уносил мочу и экскременты в реку.
Стоять в очереди не было ни желания, ни сил. И Аделия зигзагами пошла куда глаза глядят. Мимо коровника и его пряных запахов она побрела к конюшням, где лошади тихо ржали во сне, грезя о жарких сшибках на поле брани. В небе, полном патлатых облаков, ущербный месяц тужился разогнать тьму. Потом начался сад, и трава коварно, без предупреждения упала врачевательнице в лицо…
Сборщик податей нашел Аделию сладко спящей под яблоней.
Пико наклонился к женщине, и тут же из тени деревьев выступила огромная фигура араба с кинжалом в руке. С ним был Страшила.
Сэр Роули быстро выпрямился и попятился, нарочито растопырив пустые ладони.
— Остыньте, Мансур! — сказал он. — С какой стати мне желать вреда вашей товарке?
Аделия открыла глаза, потянулась и села на земле, щупая лоб и ошалело водя глазами.
— Пико? А вы знаете, что Тертуллиан никогда не был канонизирован?
— Всегда подозревал.
Он присел на корточки рядом с ней. Аделия с простосердечной фамильярностью назвала его «Пико», и его это неожиданно тронуло… помимо воли.
— Что вы пили, дражайшая? — осведомился он, насмешливо глядя в ее глаза.
Аделия хорошенько сосредоточилась и ответила:
— Что-то желтенькое, густое.
Сэр Роули встал, взял женщину за руку и рывком поставил на ноги.
— Стало быть, медовуху! Эк вас угораздило! Только английские луженые желудки способны с ней справиться! Айда танцевать — хмель мигом вылетит из головы!
— Я не люблю плясать. Давайте лучше пойдем и поколотим женоненавистника брата Гилберта!
— Идея соблазнительная, но скандальная. Я предпочитаю танцы до упаду.
В огромной трапезной столы уже убрали. Три сладкозвучных музыканта перешли с галереи на помост в зале и, сменив инструменты, преобразились в неистовых дикарей — двое наяривали смычками, третий бил в бубен и выкрикивал фигуры танца так зычно, что перекрывал всеобщий топот, говор и визг.
