Эля Хакимова - Дело княжны Саломеи
— Пули из трупа? — скрипя зубами, проскрежетал Призоров.
— Да, его осматривал Вася… профессор Копейкин. Подозреваю, что это не кто иной, как Яков Радлов. Надо бы опознание произвести. Говорите, Зиновий молчит?
— Как булыжник, — отмахнулся Призоров и полез в сейф. Он достал пистолет и положил его рядом с пулями. — Оружие, с которым задержали Зиновия Радлова.
— Браунинг, — взял со стола пистолет и повертел в руках Тюрк. — А пули?
— Не нашли ни одной. Он стрелял в воздух. Расстрелял все патроны, пистолет пустой. Однако приглядитесь, ничего странного не видите?
— Щеки отвинчены, номера спилены, — видимо, Тюрк был близко знаком с оружием и посолиднее дамского пистолетика.
— С такими игрушками террористы идут на убийство.
— Так вы считаете… — Грушевский все же не мог согласиться с предлагаемой версией. Но ведь он знал немного больше, чем Призоров. А может, и намного больше, так как прожил на целую жизнь дольше, да и к людям был внимательней.
— Это ясно как белый день. Зиновий собирался убить княжну, но сердце не камень, рука дрогнула. А вот братца своего он, тасскать, пришил, ни минуты не колеблясь. Трупу дня два, не меньше, говорите? Прекрасно! Зиновий проваливает убийство княжны, едет в город, убивает брата и возвращается в Свиблово докончить дело. Выманивает ее из дома и топит в озере. Затем он едет в порт и пытается скрыться во Франции.
— Не верится мне, что влюбленный юноша так…
— Это кровожадный террорист-убийца, вы его еще не видели! Просто зверь в человеческом обличье, — заверил компаньонов Призоров.
— И все же пока нет никаких доказательств связи Зиновия с «Карателями», да и то, что именно он убил брата и возлюбленную, тоже, знаете…
— Я читал донесение одного частного сыщика, который следил за Зиновием Радловым по просьбе… не важно чьей. В общем, убийство брата вполне вписывается в его историю. Братья они с Яковом сводные. Всю жизнь ненавидели друг друга, дрались чуть не с пеленок смертным боем. В последней такой стычке, произошедшей из-за одной местной фам-фаталь, тасскать, нижегородского розлива, Зиновий выбил Якову глаз. Тот, не будь дурак, побежал строчить донос в полицию. Но отец, Мойша, предупредил Зиновия о засаде околоточных, карауливших его в доме. Тогда он и сбежал. В Арзамас, к революционному писателю, от которого вся наша интеллигенция сейчас в таком восторге, что на руках чуть не носит. К этому беллетристу, сосланному в Арзамас за некоторые свои произведения, как раз приехал погостить знаменитый режиссер, который ставит пьески этого самого господина Пешкова. Там Зиновий отличился в домашнем чтении, Немирович-Данченко пригласил его в Москву, к себе в театр. Но поскольку в Москве и Петербурге представителям одной распространенной национальности без особой надобности делать нечего, Пешков, щедрая душа, усыновил Зиновия, дал ему свою фамилию и отеческое благословение. Но в театре у новообращенного Зиновия Пешкова не сложилось, так что он в скором времени перебрался в Петербург, а тут ему как раз и подвернулась юная и неопытная княжна, у которой в ее модном салоне их и представили друг другу. Попытавшись добром заполучить девушку из хорошей фамилии, наш выкрест разозлился неудачей и… стрелял в нее.
— А брат?
— Брат, скажем, приехал за ним по поручению несчастного отца, решившего простить блудного сына и принять обратно в свои отеческие объятия.
— И поэтому послал за Зиновием человека, которого тот ненавидел всю жизнь? — недоверчиво закончил фантазию Призорова Максим Максимович.
— Как бы то ни было, Зиновий убил брата. Такова официальная версия на данный момент, — непреклонно постановил Призоров.
— В таком случае следует немедленно освободить остальных подозреваемых, — тут же воспользовался ситуацией Грушевский.
— Исключено. Зимородов и сын пока еще мне нужны здесь. А слуга подозревается в убийстве горничной. С таинственным ядом пока еще не все понятно.
— Вот, кстати, о яде! — хлопнул себя по лбу Грушевский. — Мы с Тюрком раздобыли нечто любопытное. Кое у кого имелся мотив отравить княжну (бедная Феня оказалась случайной жертвой, я вам объясню, каким образом). Вот как раз сейчас Василий Михайлович выясняет, совпадает ли яд, принадлежащий одной нашей новой знакомой, с тем, что фигурирует в деле.
И он вкратце рассказал о госпоже Чесноковой-Белосельской, не преминув по пути еще раз поразиться практическому применению гипнотических способностей. На протяжении рассказа Призоров несколько раз менялся в цвете и совсем спал с лица к тому моменту, когда речь зашла о ловкости рук Ивана Карловича.
— Да вы что? Совсем меня сгубить хотите? Вы же меня под монастырь подводите своей инициативой! Это незаконно, как я объясню прокурору, откуда у меня кинжал? Да надо мной смеяться будут все безусые товарищи прокурора и пьяницы-письмоводители от Самары до Тамбова! — орал Призоров, хватаясь за голову, наподобие актера в новой драме.
— Мы… — начал было Тюрк.
— Молитесь, чтобы яд был не тот, и чтобы вы могли вернуть кинжал этой Чесноковой с извинениями в придачу. У нее отец генерал! Он может такую веселую жизнь мне устроить…
— Ну, успокойтесь, Владимир Дмитрич, ничего страшного не случилось. Если Ивану Карловичу удалось незаметно вынуть кинжал, то, уж будьте уверены, он сумеет его и вернуть так же незаметно. Ведь правда же, Иван Карлович? — с надеждой обратился к Тюрку Грушевский, незаметно подмигивая ему, мол, подыграй, успокой беднягу!
— Такой возможности может не представиться, — честно покачал головой Тюрк.
— Аааа… — простонал в ответ Призоров, совсем упав духом.
— Может, позволите все же мне осмотреть арестованного. Авось с врачом заговорит? — предложил Грушевский, укоризненно взглянув на Тюрка.
— Хм… — всерьез задумался Призоров. А если арестант действительно начнет давать показания? Тогда дело может выгореть, шайка будет схвачена, а все почести достанутся ему, Призорову. — Ну, хорошо. Хотя он ни на что не жаловался, осмотреть руку не позволил, может, у него там просто жалкая царапина, а мы вас только зря побеспокоили.
— Разберемся, — кивнул Грушевский. — Где он тут у вас?
— В моем кабинете… В моем бывшем кабинете, пришлось оборудовать его под камеру, больше специальных помещений нет. У нас же здесь не тюрьма.
— Хм-хм, — помычал в свою очередь Максим Максимович, который продолжал считать бессмысленным, ошибочным и, более того, незаконным арест и Зимородова, и его сына, и тем более несчастного Кузьмы Семеновича.
В кабинете Призорова, единственном помещении с решетками на окнах, на лавке лежал молодой человек в русской косоворотке, мятом пиджаке и дорогих ботинках. Всю остальную мебель из комнаты вынесли, обнажив давно не крашенные стены с облупившейся краской, почерневшей на захватанных углах. Вечная российская безалаберность казенных помещений! Арестованный не шевельнулся, когда к нему вошли Тюрк с Грушевским. Вопреки ожиданиям Максима Максимовича, юноша был не бледным — из-за усталости, например, или волнения, а красным, как вареный рак. Волосы на лбу слиплись от пота, ручьями стекавшего по лихорадочному лицу.
— Здравствуйте. — Грушевский представился сам и назвал своего компаньона.
Ни слова в ответ, ни взгляда. Грушевский покачал головой, дело оказалось хуже, чем он предполагал. Он подошел к заключенному и осторожно прикоснулся к руке. Она была такой горячей, что едва не обожгла его. Юноша вздрогнул и чуть приоткрыл глаза. Из-под полусомкнутых век он внимательно наблюдал за тем, как Грушевский, осторожно отодвинув грязную, сымпровизированную еще ревельскими жандармами повязку, осматривает рану.
— Дело дрянь. Похоже на гангрену, — проворчал он себе под нос и озабоченно покачал головой. — Вы можете умереть, молодой человек, если начнется сепсис. Откровенно говоря, он уже начался, и, боюсь, без решительных мер не обойтись.
Максим Максимович отчетливо понимал, что раненый не заговорит с ним, даже если ему прямо сейчас начнут ампутировать раненую руку без наркоза. Грушевский обернулся к Ивану Карловичу и знаком попросил у него помощи, потому что самому ему в голову ничего не приходило, а обстоятельства оказались еще более серьезными, чем он предполагал. Тюрк глубоко задумался, и Грушевский разочарованно вздохнул — чуда не свершилось. И почему он только надеялся на своего бесчувственного компаньона!
— Пульса де-нура, — вдруг медленно и раздельно, без всякой интонации, как это ему было свойственно, проговорил Тюрк. Максим Максимович живо обернулся:
— Что такое?
— Розги праведника, — усмехнулся Зиновий. Грушевский едва не подпрыгнул, когда молчаливый «булыжник» вдруг заговорил. Ай да Тюрк, просто волшебник какой-то!
— Гнев праведника, кфида, — пояснил далее Максиму Максимовичу Тюрк, — он может наслать Божью кару на святотатца и отступника. Превратить врага веры в груду костей, натравить на скверных мальчишек медведя, чтобы он их разорвал. И все в таком роде. Например, отнять огнем руку, подписавшую документ об отречении от иудаизма.
