Александр Дюма - Катрин Блюм
— Но кто же вор? — спросил мэр.
— Я уже говорил, что не знаю, кто этот человек. Только могу утверждать: подбегая к тому месту, откуда стрелял, этот человек нечаянно ступил в заячью нору и вывихнул себе левую ногу.
«Дьявольщина», — подумал Матьё, чувствуя, как его рыжие волосы зашевелились на голове.
— Ну, это уж слишком! — воскликнул мэр. — Как ты можешь знать, что он вывихнул себе ногу?
— А, невелика хитрость! — ответил Франсуа. — Шагов тридцать обе ноги оставляли одинаковый след, а остальную часть пути всю тяжесть тела несет одна правая нога, а след левой едва заметен. Значит, он вывихнул левую ногу и, когда наступает на нее, испытывает сильную боль.
«Ах!..» — испугался Матьё.
— Вот почему он и не убежал немедленно, — продолжал Франсуа. — Если б он убежал, то уж был бы теперь где-нибудь за пять или шесть льё отсюда, тем более что ноги у него крепкие и он явно хороший ходок. Но нет, он не удрал, а закопал свои двести тридцать луидоров в двадцати шагах от дороги, в ста шагах отсюда, меж двух кустов у подножия березы. Это место легко отыскать, там растет только одна береза.
Матьё снова обтер с лица пот и опустил одну ногу по другую сторону открытого окна.
— И куда же он оттуда отправился? — поинтересовался мэр.
— А! Оттуда он вышел на большую дорогу, а там столько следов, не счесть, тут я уже путаюсь.
— А деньги?
— Это были, господин мэр, золотые монеты по двадцать и сорок франков.
— Значит, вы выкопали все это золото и можете его представить в качестве доказательства?
— Ну нет! — воскликнул Франсуа. — Я воздержался от прикосновения к ворованному золоту — ведь оно обжигает!
И он помахал пальцами, словно действительно обжег их.
— Как же быть, однако?..
— Я сказал себе, — продолжал Франсуа, — что будет лучше прийти на это место с представителем правосудия. А так как вор не подозревает, что мне все известно, можно будет спокойно забрать все украденное.
«Ошибаешься! — мысленно произнес Матьё, с ненавистью глядя на Франсуа и Бернара. — Не найдете вы ничего».
Он тихонько перевалился через подоконник и растворился в ночи.
Никто, кроме Франсуа, не обратил внимания на его исчезновение.
— Это все, друг мой? — спросил мэр.
— Да, почти все, господин Руазен! — отвечал Франсуа.
— Ну, хорошо. Правосудие примет во внимание ваши показания. Но пока, поскольку вы никого конкретно не назвали и все строится на одних предположениях, то, как вы понимаете, обвинение с Бернара не снимается.
— Что касается этого, то я ничего не могу сказать, — промолвил Франсуа.
— Я выражаю вам искреннее сожаление, господин Гийом, я сожалею, госпожа Ватрен, но Бернар последует за жандармами в тюрьму.
— Ну что же, пусть так, господин мэр! Марианна, дай мне две рубашки и все остальное, что может понадобиться, — я останусь с Бернаром в тюрьме!
— И я тоже, я тоже! — воскликнула мать. — Я всюду последую за своим сыном!
— Поступайте как вам угодно, но пора в путь!
И мэр подал жандармам знак, как уже делал раньше, а они опять подтолкнули Бернара к двери.
Но тут снова на пороге перед ними возник Франсуа.
— Еще минуту, господин мэр, — попросил он.
— Если тебе больше нечего добавить к сказанному…
— Да, да, но не в этом дело. Давайте предположим…
Казалось, Франсуа ищет ускользающую мысль.
— Предположим — что?
— Ну, предположим, что я знаю, кто виновен.
Все присутствующие вскрикнули.
— Предположим, например, — продолжал молодой лесник, понизив голос, — что он сейчас был здесь.
— Здесь? — спросил изумленный мэр.
— Предположим, что, услышав, как я говорю об его спрятанной добыче, он тут же отправился перепрятывать ее в более надежное место.
— Но в таком случае, — воскликнул мэр, — от нас ускользнет доказательство и мы окажемся в прежнем положении!
— Это верно; но послушайте мое последнее предположение, господин мэр. Предположим, что я посадил в кустах у березы засаду: в правом кусте Бобино, в левом — Молодого. И в то самое мгновение, когда вор схватит свою добычу, они схватят вора! А?
С дороги послышался шум, с каким обычно тащат человека, не желающего идти.
— Вот, кстати, поглядите-ка! — сказал Франсуа со смехом, прекрасно завершившим его мысль. — Они схватили его, он упирается, и им приходится его тащить!
И вскоре на пороге появились Молодой и Бобино, тянувшие Матьё за ворот.
— Эх, черт побери! — кричал Бобино. — Да пойдешь ты наконец, бродяга?
— Иди, иди, негодяй, не ломайся! — вторил Молодой.
— Матьё! — воскликнули все в один голос.
— Вот кошелек, господин мэр, — сказал Молодой.
— А вот и вор! — добавил Бобино. — Поговори-ка с господином мэром, красавчик ты наш!
Он подтолкнул Матьё, и тот сделал несколько шагов, сильно хромая.
— Я был прав! — воскликнул Франсуа. — Он хромает на левую ногу. Ну как, в следующий раз поверите моим предсказаниям, господин мэр?
Матьё понял, что попался с поличным и что пытаться отрицать содеянное бесполезно, — оставалось скрепя сердце примириться с неизбежным.
— Да, — сказал он, — да, я это сделал. Ну и что? Я хотел только поссорить господина Бернара с мадемуазель Катрин за то, что господин Бернар дал мне пощечину; но, когда я увидел золото, у меня голова пошла кругом! А потом господин Бернар бросил свое ружье! Тут меня черт и попутал! Я его подобрал — и вот вам! Но, клянусь, я все это делал совершенно бессознательно! А поскольку Парижанин остался жив, я отделаюсь десятью годами галер!
Все с облегчением перевели дыхание, все потянулись к Бернару, но Катрин первая бросилась ему на шею.
Он хотел ее обнять, но его руки были еще связаны.
Аббат Грегуар заметил горькую усмешку Бернара.
— Господин мэр, — сказал он, — полагаю, что теперь вы прикажете отпустить Бернара на свободу, прямо сейчас.
— Жандармы, молодой человек свободен, — распорядился мэр, — развяжите ему руки.
Жандармы повиновались.
И родные, смеясь и плача от радости, окружили молодого человека.
Все были растроганы, и даже мэр смахнул слезу.
Общую картину портил своим присутствием лишь Матьё, и мэр приказал жандармам, указывая на него:
— Отведите этого человека в тюрьму Виллер-Котре и заприте хорошенько.
— А папаша Сильвестр? Тюремщик вряд ли скажет спасибо, если разбудить его в такое время! — сказал Матьё.
И, вырвав свои руки из рук жандармов, пытавшихся надеть ему наручники, он в последний раз издал крик совы.
Потом он покорно протянул руки, позволил их сковать и вышел вместе с жандармами.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Таким образом, Матьё был отправлен в тюрьму Виллер-Котре и посажен к папаше Сильвестру вместо Бернара Ватрена.
После ареста настоящего преступника, уведенного жандармами, удалился и мэр, опустив голову и бросив на прощание взгляд, в котором сквозило раскаяние; славные обитатели Нового дома остались одни в своем кругу, ибо нельзя же было считать посторонними добрую мамашу Теллье, достойного аббата Грегуара, Бобино с Молодым — двух искусных актеров, обеспечивавших развязку драмы, — а тем более славного Франсуа, умелого следопыта, выполнившего свою задачу с прозорливостью, достойной последнего из могикан! Ничто больше не могло помешать радости, охватившей все семейство и их друзей.
Прежде всего состоялось крепкое рукопожатие отца с сыном. Этим рукопожатием сын как бы говорил: «Вы видите, отец, я не солгал», и в ответном пожатии слышалось: «Да разве я усомнился в тебе всерьез, Бернар?»
Затем последовало долгое объятие с матерью, которая шептала:
— И подумать только, что во всем была виновата я!
— Тсс! Не будем больше об этом! — возразил Бернар. — Это из-за меня, из-за моего упрямства все случилось!
— Не говорите так, прошу вас!
— Простишь ли ты меня, мой бедный сынок?
— Матушка! Милая, добрая матушка!
— Во всяком случае, я была наказана. И вы, надеюсь, будете достойно вознаграждены!
Подойдя к аббату Грегуару, Бернар протянул ему обе руки и спросил, глядя в глаза:
— И вы, дорогой господин аббат, тоже не усомнились во мне?
— Разве я не знал тебя лучше, чем знают твои родители?
— Как это лучше, господин аббат? — переспросила Марианна.
— Конечно, лучше, — поддержал священника папаша Ватрен.
— Но позвольте! — воскликнула его супруга, готовая вступить в спор. — Кто же может знать ребенка лучше его собственной матери?
— Тот, кто сформировал его душу, после того как мать создала его тело, — заметил Ватрен. — Я не возражаю, и ты, жена, возьми с меня пример, помолчи!
— Ну нет, не могу я молчать, когда говорят, что кто-то другой знает моего сына лучше, чем я!
