Леонид Юзефович - Костюм Арлекина
— Что это? — прислушиваясь, подала голос Маша. — Будто крикнули на улице.
— Это я пальцем по стеклу, — сказал Никольский. — Одно слово пишу.
— Какое еще слово?
— Тайное. Боев научил. Гайдуки его на деревьях вырезают.
— Ты у нас гайдук, — ухмыльнулся Кунгурцев. — Связался с этим болгарином. Из академии попрут, куда денешься? Я тебе денег не дам, не рассчитывай.
— Слепых буду лечить, — сказал Никольский. — Мухоморами.
— Опять кричат. He слышите, что ли?
Маша подошла к окну, но широкий карниз мешал рассмотреть, что происходит на улице.
— Ой! Фонарь разбили!
— Ничего удивительного, — заметил Кунгурцев. — Помните, что было, когда осенью начали будки с пожарными извещателями на улицах ставить? Через неделю ни одного стекла целого не осталось. Что ни ночь — ложные тревоги. Брандмейстер прямо стоном стонал. Про фонари я уж и не говорю. У нас они всякому пьяному поперек дороги. Злейшие враги!
— Скоро белые ночи, — сказал Никольский.
Маша встала коленями на подоконник, прижалась к стеклу и чуть не упала, отшатнувшись: на улице хлопнул выстрел, эхо гулко ударилось в окна.
— Не трогай! — прикрикнул на жену Кунгурцев, видя, что она пытается распечатать заклеенную на зиму форточку.
Пока он оттаскивал ее от окна, Никольский ринулся в прихожую, выскочил на площадку и застучал сапогами по лестнице. Вспугнутые коты прыскали из углов, бесшумными прыжками уносились вверх, на чердак.
— Петя! Куда? Вернись! — кричала вдогонку сестра.
Он не отвечал. Да, он надругался над мертвой головой, зато теперь спасет живую.
Грудью толкнул дверь подъезда, выбежал на улицу. В проясневшем небе стояла белая луна, ветер утих. Справа, шагах в двадцати, Никольский увидел накрененную карету с тускло-золотым австрийским орлом. Рядом лежал на земле человек, над ним склонился другой. Услышав шаги, он выпрямился.
— Я секретарь австрийского посольства барон Кобенцель. Вы здесь живете? Это наш посол, граф Хотек. Нужно занести его в дом…
ГЛАВА 13
СРЕДИ ПРИЗРАКОВ
1
Капитан Лундин ввел в гостиную Левицкого, перетрусившего до последней степени. На прошлой неделе тот играл краплеными картами с принцем Ольденбургским и герцогом Мекленбург-Стрелецким, которые изредка садились с ним за стол из уважения к его родословной, и теперь было подозрение, что дело вскрылось. Хуже всего было то, что он не успел выбросить из кармана свои колоды, их могли обнаружить при обыске.
Подполковник Фок, распространяя вокруг себя сладкий дух шампанского, начал излагать Шувалову новую версию: претенденту на польский престол выгодна война между Россией и Австро-Венгрией, это приведет к ослаблению обеих держав, поделивших между собой Речь Посполиту, и тогда… Иван Дмитриевич слушал, не в силах вымолвить ни слова. Бред затягивал, как водоворот. Вдруг вынырнула, поплавком закачалась на поверхности его собственная фамилия: Путилин. Чуть погодя опять: Путилин, Путилин. Это капитан Лундин докладывал Шувалову, что сегодня днем Левицкий зачем-то приходил сюда, в Миллионную, здесь у него было назначено свидание с начальником сыскной полиции Путилиным.
— Зачем они встречались в такой день, и не где-нибудь, а на месте преступления? Что у них за секретные дела? — высказывал свои сомнения Лундин.
Что касается Фока, он, как подполковник, смотрел на вещи шире и глубже.
— Мы все, ваше сиятельство, — говорил он, — упустили из виду, что скоро поляки будут отмечать грустный для них юбилей…
— Какой? — перебил Шувалов.
— На будущий год исполняется сто лет со дня первого раздела Польши между Россией, Австрией и Пруссией. Наверняка есть горячие головы, готовые залить жертвенной кровью алтарь этого юбилея…
Левицкий, не слушая, встревал, рвался сообщить что-то про шулеров, которых он якобы всегда самолично бил канделябрами — да, канделябрами их, по мордасам, по мордасам! Фок зловеще ухмылялся. Вот-вот, казалось, из этого бреда поднимется и махровым цветом расцветет блестящая догадка: он, Иван Дмитриевич, в сговоре с Левицким задушил фон Аренсберга, чтобы спровоцировать войну с Веной, возродить Речь Посполиту в границах 1772 года, а в итоге самому сделать блестящую карьеру и стать шефом тайной полиции при польском короле. А что? Между прочим, вполне в певцовском стиле.
— Так ведь вот же он, Путилин! — удивился Фок, словно только что заметил Ивана Дмитриевича. — Вот мы у него и спросим…
У Шувалова задергалось левое веко.
— Вот сейчас мы его спросим, — ласково говорил Фок, — о чем это они здесь тет-а-тет совещались, голубчики. А?
— Да вы что? — взревел вдруг Шувалов, грохая кулаком по столу. — Вы пьяны, подполковник? Или головой ушиблись? Какие еще претенденты! Что вы мелете? Вон отсюда!
— Ваше сиятельство, — начал оправдываться Фок, — вы же сами, ваше сиятельство, говорили про польских заговорщиков…
— Вон! — неистовствовал Шувалов, зажимая ладонью непослушное веко.
Фока и Лундина как ветром вымело из гостиной, лишь ножны брякнули о косяк. Вслед за ними юркнул в дверь Левицкий, за Левицким — Иван Дмитриевич, решив воспользоваться моментом и тоже дать деру. Обалдевший Рукавишников его не задержал. И слава богу! Толкаясь в парадном, все четверо вывалились на крыльцо, где казаки конвоя по-прежнему покуривали свои носогрейки, и лишь здесь, опомнившись, Лундин и Фок степенно направились к коляске. Левицкий стреканул в одну сторону, Иван Дмитриевич — в другую, опасаясь погони, ведь Шувалов с Певцовым, конечно, не простят ему порванного письма. С разгону хотел было перелезть через ограду и уйти дворами, уже взялся рукой за холодное чугунное копьецо, как вспомнил про Левицкого. Где он, сволочь? Куда делся? Поговорить же не успели!
Никто вроде не преследовал. Тишина. Иван Дмитриевич вернулся к углу дома и, укрывшись за водосточной трубой, осторожно оглядел улицу. Она была пуста. Претендент на польский престол исчез, растворился во мраке. Даже шагов не слыхать. Черный клеенчатый верх шуваловской кареты, мокрый от растаявшего снега, блестел под луной, как рояль. Подполковник Фок и капитан Лундин тоже исчезли, словно и не бывали, словно соткались из воздуха, из гнилого питерского тумана, — призраки, нежить, которой, как в детстве учила матушка, на все вопросы нужно твердить одно: «Приходи вчера!»
Скорее прочь от этого дома! А то самому можно свихнуться, на них глядючи.
Поежившись, Иван Дмитриевич поставил торчком ворот сюртука. Пора хватать настоящего убийцу. Пускай он никому не нужен, этот убийца, — ни Шувалову с Певцовым, ни Хотеку, ни Стрекаловой, ловить-то все равно надо, иначе собственная жизнь теряла всякий смысл.
Слышно было, как бушует в гостиной Шувалов. Казаки пересмеивались, есаул раздраженно щипал усы. Ему надоело слоняться без дела под окнами, но никаких распоряжений не поступало.
Иван Дмитриевич немного послушал и пошел вдоль Миллионной по уже намеченному и обдуманному маршруту, однако через полсотни шагов навстречу вылетел запыхавшийся Константинов. Буквально в следующую минуту на них вынесло и Сыча, который был уже в сапогах, пальто и фуражке. Обидевшись на любимого начальника, он не шибко торопился, забежал домой одеться и хлебнуть кипяточку.
Константинов, отдышавшись, подробно рассказал о своих приключениях, перечислил приметы гонителя: высокий, здоровый, борода мочального цвета.
Сыч сообщил, что свечи у дьячка Савосина покупал некто прямо противоположного обличья: маленький, тощий и бритый.
Внимательно слушая обоих, Иван Дмитриевич посматривал на окна, где сквозил за шторами силуэт Певцова. Как он давеча в спину-то поддал, сволочь! И видел, главное, что Иван Дмитриевич упал на карачки. В ладонях и коленях оживало воспоминание о мокрой мостовой. И за что? Нет, такое не прощается.
— А это вам, Иван Дмитрич, супруга прислала, — сказал Константинов, вынимая из-за пазухи полотняный мешочек с бутербродами.
Иван Дмитриевич понюхал его:
— Опять с курятиной?
— Не знаю.
— Ладно. А монеты где?
— Уговор-то! — напомнил Константинов. — Одна теперь моя. Вы давеча сами обещали. Не помните?
— Я все помню. Давай сюда.
— Которую?
— Обе.
Вздохнув, Константинов достал наполеондоры: один полновесный, другой потоньше, с истертым профилем. Даты чеканки на них стояли разные. Первый, найденный под княжеской кроватью, выбит был во время Севастопольской обороны, но выглядел как новенький. Второй отчеканили в позапрошлом году, а он уже затерся, износился. Почему эти монеты лежали у князя не в сундуке? Получил ли он их от кого-то или кому-то хотел отдать, раз положил в туалетный столик? И почему все-таки револьвер лежал там же?
Иван Дмитриевич позвенел наполеондорами, задумчиво побросал на ладони. Наконец решился. Возвращая их Константинову, приказал:
— Ступай в дом, покажи графу Шувалову. Чего мне сейчас рассказал, то и ему. Слово в слово. А что меня встретил, не говори.
