Кларов Юрий - Арестант пятой камеры
Местом пребывания Директории решено было избрать Омск.
Новое правительство располагало обширной территорией, внушительной армией и значительной частью золотого запаса России, захваченного чехами в Казани. Но преемники Александра Федоровича Керенского, по мнению сибирских белых офицеров и союзников, слишком походили на него самого…
И когда поезд Директории торжественно прибыл в Омск, атаман Красильников, стоя подбоченясь на перроне в окружении своей свиты, сказал:
- Вот оно, воробьиное правительство, - дунешь и улетит.
Это высказывание обошло Омск. С улыбочкой рассказывали и другое. Когда председателя «совета министров» Вологодского пригласили на заседание Директории, он заявил, что присутствовать, к сожалению, не сможет, так как собирается в баню…
Нет, Директория не была тем правительством, на которое можно было бы положиться. И английский генерал Нокс не зря воздержался от визита к Авксентьеву…
Союзникам, как писала одна из американских газет, нужен был для России Кромвель. Жаждали его и офицеры, и крупная буржуазия. Торгово-промышленный съезд прямо провозгласил: «Необходима твердая единая власть. Такой властью может быть только единоличная военная диктатура».
И пока в Омске Директория и «совет министров» осыпали друг друга обвинениями, а офицеры-монархисты время от времени убивали эсеровских лидеров (эсеровские боевики, среди которых был и знакомец Стрижак-Васильева Сергей Малов, тоже старались не оставаться в долгу), шли лихорадочные розыски «сильной личности». Учитывая неопределенность обстановки, русские генералы не торопились сыграть заглавную роль в написанной союзниками исторической пьесе. Каждый из них опасался, как бы героическая трагедия не обернулась пошлым водевилем. Генерал Болдырев, которому конфиденциально был задан роковой вопрос, отделался шуткой: «Если бы мне предложили на выбор большевиков, эсеров или военную диктатуру, я бы остановился на Оскаре Уайльде». Сделал непонимающее лицо и генерал Дитерихс. Он считал, что у диктатора должна быть более славянская фамилия note 29 .
И тогда впервые было упомянуто имя Александра Колчака… Морской офицер, известный в Англии и Америке, еще ничем не успевший себя скомпрометировать, властный, жестокий. Чем не кандидатура? Между тем адмиралу покуда не везло. Он никак не мог установить отношения привычной субординации с «сыном трудового крестьянства» атаманом Семеновым и «сыном трудового казачества» атаманом Калмыковым. Атаманы не признавали власти невесть откуда появившегося адмирала. На вопрос члена следственной комиссии о причине трений Колчак сказал:
- Я думаю, что они лежали в характере русских людей, совершенно утративших в это время всякое понятие о дисциплине, «Никому не желаю подчиняться, кроме самого себя».
Но дело, конечно, было не в этом. Адмирал являлся ставленником англичан, а атаманы - японцев. Помимо этого весьма существенного обстоятельства, которое накладывало отпечаток на все их взаимоотношения, атаманы не желали иметь над собой еще одного господина, который в то время не мог прокормить не только слуг, но и самого себя.
Особенно отношения обострились после того, как Колчак отверг предложение Семенова о милитаризации Китайско-Восточной железной дороги. («Я говорил, что милитаризация в моих глазах будет то же самое, что и социализация, то есть эта дорога перестанет работать», - сказал Колчак, искоса взглянув поверх головы Попова на солдата, изображенного на плакате.) Дошло до того, что, подзуживаемые японцами, которые не хотели распространения английского влияния, семеновцы стали открыто угрожать адмиралу арестом. В ответ Колчак приказал верным ему частям, в случае если с ним что-либо произойдет, немедленно перестрелять всех обитателей стоявшего в тупике атаманского поезда. Даже сейчас, после того как он произвел читинского самодержца в генерал-лейтенанты и передал ему незадолго до ареста «всю полноту гражданской власти на всей территории Российской восточной окраины», арестант «висельной камеры» продолжал сводить счеты со строптивым атаманом.
Обычно крайне осторожный на допросах, когда речь заходила о неблаговидных делах его соратников, Колчак охотно и пространно давал показания о бесчинствах банд Семенова в Харбине, Забайкалье и в полосе отчуждения Китайско-Восточной железной дороги, совершенно забывая в обличительном пылу, что то же самое, только в более крупных масштабах, происходило затем по всей территории, подчиненной власти «верховного правителя» адмирала Колчака. Когда в апреле 1919 года Стрижак-Васильева доставили в особняк к адмиралу, лицо арестованного представляло из себя сплошной кровоподтек. Адмирал поморщился,
- Вы ушиблись?
- Да, о вашу контрразведку.
Этот ответ Колчак тогда пропустил мимо ушей. А теперь он говорил о зверствах атаманов, пытаясь отделить себя от них. Самовольные аресты и расстрелы большевиков («Само понятие «большевик» было до такой степени неопределенным, что под него можно было подвести что угодно»), грабежи, налеты, убийства…
- Когда факты самочинных обысков, арестов и расстрелов устанавливались, принимались ли меры, чтобы привлечь виновных к суду и ответственности? - спросил член комиссии.
- Такие вещи никогда не давали основания для привлечения к ответственности, - объяснил Колчак, - было невозможно доискаться, кто и когда это сделал. Такие вещи никогда не делались открыто. Обычно происходило так: в вагон входило несколько вооруженных лиц, офицеров и солдат арестовывали и увозили. Затем арестованные лица исчезали, и установить, кто и когда это сделал, было невозможно. - Не дожидаясь очередного вопроса, Колчак сказал: - Что же касается того, что делал Калмыков, то это были уже совершенно фантастические истории. Я лично, например, знаю, что там проводились аресты, не имевшие совершенно политического характера, аресты чисто уголовного порядка… Калмыков как-то поймал вблизи Пограничной шведского или датского подданного, представителя Красного Креста, которого он признал за какого-то большевистского агента. Он повесил его, отобрав у него все деньги, большую сумму в несколько сот тысяч. Требование Хорвата прислать арестованного в Харбин, меры, принятые консулом, ничему не помогли… Такие явления на линии железной дороги существовали, и бороться о ними было почти невозможно…
Отношения с японцами у Колчака все более обострялись. Глава японской военной миссии в Харбине, истинный хозяин Семенова и Калмыкова, генерал Накашима после нескольких попыток прибрать к рукам русско-английского адмирала принял меры к его изоляции. Колчак решил посетить Токио и устранить на месте все, что мешает взаимопониманию. Но было уже поздно… «Знаете, вы поставили себя с самого начала в слишком независимое положение относительно Японии, и они поняли это, - сказал ему русский посланник в Токио Крупненский. - Вы позволяете себе разговаривать слишком независимо и императивным тоном, это было с вашей стороны ошибкой. Вы должны были это смягчить».
После продолжительной и любезной беседы в Токио с начальником генерального штаба Японии генералом Ихарой (десять раз улыбался Ихара, и почти столько же адмирал) Колчак понял, что на Дальнем Востоке, где прочнее всех обосновались японцы, ему больше делать нечего: офицер английской службы японцев не устраивал. Что же дальше? Жена и сын Колчака оставались в Севастополе. Возникла мысль о юге России, где обосновались Алексеев и Корнилов. Может быть, его звезде суждено взойти именно там?
Адмирал отправляется во Владивосток.
- Владивосток произвел на меня впечатление чрезвычайно тяжелое - я не мог забыть, что я там бывал во время империи. Тогда мы были хозяевами. Это был наш порт, наш город. Теперь же там распоряжался кто угодно. Все лучшие дома, лучшие казармы, лучшие дамбы были заняты чехами, японцами, союзными войсками; которые туда прибывали, а наше положение было глубоко унизительно, глубоко печально. Я чувствовал, что Владивосток не является уже нашим русским городом,
Алексеевский. Каково было ваше принципиальное отношение к интервенции раньше, чем вы ее увидели во Владивостоке?
Колчак (неохотно). В принципе я был против нее» (Пауза.) Я считал, что эта интервенция, в сущности говоря, закончится оккупацией и захватом нашего Дальнего Востока в чужие руки. В Японии я убедился в этом. (Пауза.) Затем я не мог относиться сочувственно к этой интервенции ввиду позорного отношения к нашим войскам и унизительного положения всех русских людей и властей, которые там были. (Пауза.) Меня это оскорбляло. (Длинная пауза.) Я не мог относиться к этому доброжелательно.
Но продавец, если не хочет остаться в убытке, должен быть любезен с покупателями, предельно любезен… Неудачи в Харбине многому научили адмирала. Без поддержки японцев, французов, американцев и чехов провал неминуем. На одних англичан ориентироваться нельзя…
