Леонид Юзефович - Дом свиданий
— Почему? В наше время все бывает. Не знаю, где она его подцепила, чем он ее прельстил, но могу предположить, что за это его, голубчика, на тот свет и отправили.
— Кто?
— Вот вы с Гайпелем и разбирайтесь, коли вам жить надоело. А мы еще поживем, винца попьем.
— Странно. Почему тогда от меня требуют как можно скорее найти убийцу?
— А что бы ты на их месте от полиции требовал? Чтобы убийцу ни в коем случае не искать? Он, мол, доброе дело сделал, пусть себе гуляет. Так, что ли?
Иван Дмитриевич потрясенно молчал. Ай да Куколев! Кто бы мог подумать?
— Ты, конечно, делай что положено, расследуй, — на прощанье посоветовал Шитковский, — но не увлекайся. Гайпеля тоже укороти. Если ухватишься за какую-то ниточку, не разматывай, а рви сразу к чертовой матери. Не то, глядишь, и с тобой что-нибудь нехорошее приключится. А у тебя, Ваня, сынишка маленький, жена дура. Пропадут без тебя.
Гнеточкин вышел проводить их на площадку. Иван Дмитриевич с чувством пожал ему руку:
— Благодарю, вы меня очень выручили.
— Ничего-ничего, по-соседски, — отвечал тот, моргая слипающимися глазками.
Казалось, им сейчас владеет единственное желание: скорее забраться в постель и уснуть.
Шитковский уже спускался по лестнице, а Иван Дмитриевич, задержав руку Гнеточкина в своей, спросил:
— Знаете акварель в гостиной у Якова Семеновича?
— Разумеется. Рябинин рисовал.
— Кто вам сказал?
— Никто, сам вижу. Его манеру не спутаешь ни с чьей другой.
— А какова главная идея этого рисунка?
— Не знаю. Нет там никакой идеи.
— Ну не идея. Смысл.
— Смысл?
— Да, смысл. В чем он?
— В неотвратимости возмездия, — с какой-то мрачной энергией, которую трудно было заподозрить в нем еще секунду назад, выговорил Гнеточкин.
Ничего больше он сказать не успел. Его мадам, неслышно подкравшись сзади, буквально силой втащила мужа в прихожую и захлопнула дверь.
3
Чтобы немного остынуть перед разговором с женой, Иван Дмитриевич не стал сразу звонить к себе в квартиру. Он спустился на улицу, минут десять постоял под моросящим дождиком, посасывая трубочку, оцененную Нейгардтом в пятьдесят рублей. Нужно было хорошенько обдумать сложившуюся ситуацию и решить, что делать дальше, но думалось главным образом о том, почему Шитковский назвал его жену дурой. В конце концов он все-таки поднялся к себе на этаж, позвонил.
Жена, не открывая, на всякий случай спросила:
— Ты, Ваня?
— Серый волк, — игривым басом сказал Иван Дмитриевич.
— Ты один?
— Один, один.
— Погоди, сейчас я оденусь.
Это уже было что-то новенькое. Оденется она! Не может в рубашке мужу дверь открыть, дожили. Ее монашеская стыдливость наводила на невеселые размышления. Судя по всему, в ближайшие дни придется спать отдельно.
Иван Дмитриевич топтался на площадке, меланхолично обдумывая способы примирения, когда наверху, не то на четвертом этаже, не то еще выше, что-то брякнуло, послышались шаги — едва уловимые, скользящие. Он затаил дыхание. Кто там еще в такой час? Не тот ли, кто прилепил к двери эту дрянь со звездами?
Лампа горела на втором этаже, на третьем был сумрак, между третьим и четвертым начиналась тьма. Бежать вниз не позволяло достоинство, а вооружиться было нечем. Будь дверь в квартиру открыта, он чувствовал бы себя увереннее, но жена не торопилась. Что она там надевает? Сейчас он понимал Шарлотту Генриховну с ее страхами. Каббалистический, как говорил Зеленский, орнамент на устилавших пол кафельных плитках казался знаком всей этой истории, втянувшей его в свой гибельный круговорот. Не хватало духу пойти наверх посмотреть, кто там прячется. Иван Дмитриевич стукнул в дверь кулаком и тут увидел, что с четвертого этажа, крадучись, бесшумно, как привидение, к нему спускается баронесса Нейгардт.
В распахнутом капоте, надетом поверх чего-то уже совершенно постельного, белого, сладостно-кружавчатого, она сошла на площадку и застыла, сомнамбулически покачиваясь. «Луничка!» — успел подумать Иван Дмитриевич, как вдруг баронесса театрально простерла к нему руки, сама подалась вперед и упала перед ним на колени. Тяжелые груди соблазнительно мотнулись под кружевами.
— Господин Путилин, — произнесла она неожиданно спокойным для этой позиции голосом, — моя судьба в ваших руках.
Проморгавшись, он бросился к ней:
— Ну что вы, баронесса! Вставайте! Зачем это?
Иван Дмитриевич схватил ее за плечи, подтягивая вверх. Пальцы обожгло жаром женского тела, против которого бессильны были мрак, ночь и холод подъезда.
— Я не встану, — говорила она, — покуда вы не пообещаете исполнить мою просьбу.
В этот момент наконец-то гостеприимно лязгнул дверной засов. Жена высунулась на площадку:
— Где ты, Ваня?
Теперь Иван Дмитриевич понял, почему она так долго ему не открывала. Действительно, стоило подождать. На жене было его любимое домашнее платье с оторочкой из фальшивого жемчуга, распущенные волосы стянуты бисерной лентой, тоже им отличаемой. Она, значит, наряжалась для него, чтобы помириться посреди ночи. Именно в таком облике он больше всего любил ее и желал. Милая, уютная, податливая, с тяжелеющим в его объятиях нежным телом, такой она предстала перед ним, но уже в следующую секунду ее лицо непоправимо изменилось. При виде мужа, еще не успевшего отпустить плечи полуодетой соседки, жена замерла в каком-то почти сверхъестественном ужасе. Глаза расширились, нижняя губа отвисла, как у Ванечки, когда тот вот-вот заплачет. Скромный запах ее дешевеньких духов повеял было на Ивана Дмитриевича, обещая ему райское блаженство, но тут же отступил, съежился под могучей волной окутывающих баронессу парижских ароматов. К ее-то услугам была вся французская, парфюмерия. Не на жалованье живут!
— Так-так, — оправившись от потрясения, проговорила жена голосом классной дамы. — Вот ты чем занимаешься.
Бросив баронессу, Иван Дмитриевич метнулся к ней:
— Ты неправильно поняла…
— Нарочно позвонил мне, чтобы я на вас полюбовалась? А я-то дура… Подлец! Господи, какой же ты подле-ец!
Он попробовал обнять ее и получил по рукам.
— Не прикасайся ко мне.
Дверь захлопнулась. Загремел засов, не оставляя Ивану Дмитриевичу никакой надежды на скорое прощение.
— Ишь какая гордая, — все еще оставаясь на коленях, сказала баронесса. — Можно подумать, она сама — ангел.
— Да помолчите вы! — вскипел Иван Дмитриевич. — Ведь из-за вас!
— Послушайте, я же на коленях перед вами стою. Вы мужчина или нет? Стыдно в таком тоне разговаривать с женщиной, которая на коленях перед вами.
— Так вставайте, черт бы вас побрал! Кто вам не велит?
Она встала.
— Не обращайте внимания, господин Путилин. Поссорились, помирились. Велики дела!
— Вам легко говорить. Теперь она не скоро простит меня.
— Простит, не волнуйтесь. Я вас научу, что ей сказать. Она же еще и на коленки перед вами падать будет, лишь бы вы ее простили.
— Моя жена? — усмехнулся Иван Дмитриевич. — На коленки? Вы ее не знаете.
— Будет, как миленькая. Я вас научу.
— Что ж, учите.
— Сначала обещайте исполнить мою просьбу.
— Хорошо. Обещаю.
— Клятв не требую, полагаюсь на вашу порядочность. У вас, я смотрю, с женой тоже не все ладно, так что вы меня поймете. Дело касается… — Баронесса потрогала свой медальончик на груди. — Я заметила, что вы им очень заинтересовались, и, смею думать, неспроста. Более того, мне показалось, что завтра же вы пойдете в лавку Зильбермана и спросите у хозяина, так ли все было, как вам рассказал мой муж.
— С чего вы взяли? И не думал, — сказал Иван Дмитриевич, хотя этот визит входил в его ближайшие планы.
— Не лгите. Я в жизни знала многих мужчин, и немногим удавалось меня обмануть. А из тех, кого я не любила, — никому. Так вот, не тратьте время на Зильбермана, я сама скажу вам правду. Этот медальон подарил мне мой любовник.
— Кто именно?
— Фи-и, господин Путилин! Я была о вас лучшего мнения. Как можно спрашивать такие вещи?
— Значит, имя вы не назовете?
— Нет, конечно.
— Ладно. Продолжайте.
— Как вы понимаете, замужняя женщина не может позволить себе носить украшения, не объясняя мужу, откуда они взялись. Я отнесла этот медальон Зильберману и попросила его оказать мне услугу. Он согласился. На другой день мы пришли к нему в лавку вместе с бароном, который давно хотел купить мне какой-нибудь подарок в честь годовщины нашей свадьбы, и у него на глазах я выбрала…
— А деньги, заплаченные за медальон вашим мужем?
— Зильберман оставил их себе в награду. Он много не запросил, зато я теперь могу открыто носить дар моего возлюбленного.
— Завидую этому человеку, — сказал Иван Дмитриевич. — Видать, сильно любите его, если так рискуете. Она улыбнулась.
— Я никого не люблю, господин Путилин. В мужчинах я ценю то, что они способны мне дать. В каждом — свое. Но ценить я умею. Любовников ценят за одно, мужей — за другое, и в обоих случаях следует быть благодарной. Поэтому я хочу носить мой медальон и не хочу, чтобы муж знал о его происхождении.
