Шаги во тьме - Пензенский Александр Михайлович
– Отворяй! Ишь, завели моду – от отца запираться!
Откуда-то сверху из темноты донеслось недовольное:
– Опять Лебедь набрался. Ей-ей, пожалуюсь хозяйке, пусть выгоняет его к чертовой бабушке!
– Я сам кого хошь выгоню! – гаркнул он в темень и снова саданул в створку.
Та лязгнула замком, открылась. На пороге стояла падчерица, семилетняя Таська. Смерила отчима взрослым взглядом без тени страха, молча посторонилась. Лебедь ввалился в прихожую, оперся о притолоку, начал стягивать сапог.
– Мать где?
Таська так же молча ткнула пальцем в сторону большой комнаты.
Так и не справившись со вторым сапогом, припадая на разутую ногу, Лебедь проковылял в гостиную. Альбинка что-то подшивала на машинке, на мужа не обернулась и будто даже вжала голову в плечи.
Тот подошел к столу, налил себе в кружку воды из стеклянного графина – напоминание о другой, сытной и трезвой жизни, – медленно выпил, проливая, вытер тыльной стороной ладони губы. Жена перестала крутить ручку, но так и не подняла головы.
– Чего ж не встречаешь супружника?
Альбина встала, накрыла чехлом машинку.
– Была б радость такого тебя встречать. Только подарки твои с пола оттерла, а ты, гляжу, еще приготовил?
Лебедь криво усмехнулся, шагнул к жене, замахнулся. Та вскинула руки, заслоняясь, но удара не последовало. Лебедь еще раз хмыкнул, опустил кулак. Но стоило Альбинке тоже уронить облегченно руки, как муж без замаха, вроде несильно, открытой ладонью, но резко, по-уличному вдарил по бледной щеке. Женщина пошатнулась, опрокинула машинку. Та с грохотом рухнула на пол.
– Где ночью шлялась, тварина? – Лебедь ударил жену по второй щеке.
Та повалилась на колени, запричитала:
– У девок я спала, на полу, ей-богу, сам спроси!
– Не бреши! – заорал Лебедь, уже не сдерживаясь. – Я, как проснулся, не видал ни тебя, ни девок! – И он так же, не размахиваясь, пнул жену в живот разутой ногой.
Женщина охнула, захватала ртом воздух, попыталась заползти под стол, спрятаться, но Лебедь ухватил ее за волосы, вытащил на пустое место и, уже не сдерживаясь, ударил кулаком в ухо.
– Весь околоток знает, куда ты, стерва, шастаешь! Не пройти нигде, чтоб в спину пальцем не тыкали да про вас с Васькой не шептались! – Он наклонился к жене, снова схватил сзади за волосы, повернул к себе, зашипел прямо в лицо: – Я тебя упреждал, что не потерплю? Говорил, что обоих порешу? Говорил?! Говорил! Молись таперича!
– Не виноватая я пред тобой! Убивай, ирод, все равно жизни никакой нету, а виниться мне не в чем.
Синие глаза смотрели не испуганно, а устало, с затаенным вызовом. Лебедь не выдержал, отвел взгляд и отпустил волосы жены. Альбинка уронила голову, закрыла лицо руками, отгородившись от мужа. Тот опустился на стул, взял графин за горлышко, отбросил граненую пробку. Та откатилась, разбрасывая брызги бликов, упала на пол, раскололась надвое. Ни Лебедь, ни Альбинка даже не повернулись на звон: первый жадно глотал воду прямо из графина, а вторая продолжала беззвучно рыдать, сидя на полу и размазывая по лицу кровь со слезами. Напившись, Лебедь подошел к одинокой иконе, отодвинул образ, вытащил спрятанный бумажный рубль – Альбинка только рот рукой прикрыла, глядя на это.
– Все одно Ваську убью, – тихо сказал Лебедь и вышел из комнаты, легонько оттолкнув прячущуюся за занавеской Таську.
В прихожей подхватил сапог, обернулся, хотел было что-то сказать, но, увидев испуганно таращившихся из спальни трех дочек-погодок, только махнул рукой и вышел, хлопнув дверью. На лестнице снова сшиб таз, уселся на ступеньку, натянул в темноте обувку и выскочил в ночную стужу.
На углу Предтеченской нога все-таки поехала по схватившейся корочкой луже, и Лебедь в который раз за ночь растянулся во весь рост.
– А ну-ка, дядя! Зима уж, замерзнешь, – прохрипел кто-то в ухо, сильные руки подняли бедолагу, при этом ловко обшарив карманы.
Тот же голос разочарованно выдохнул:
– Все пропил, паскудник. Чтоб тебя… Давай-ка сюда.
Доброхот помог Лебедю доковылять до скамейки, усадил и даже нахлобучил шапку, повторив:
– Долго не отдыхай – зима, гля-кось.
Лебедь поднял голову, хотел поблагодарить помощника, но рядом уже никого не было. Наклонился, достал из сапога плоскую бутылку, приложился, снова покрутил головой. Он сидел один на лавке напротив белой стены махонькой церкви. Тихвинской Божией матери – всплыло в неясном сознании название. Лебедь перекрестился на православный крест. Ничего, что по-польски, – бог над всеми один, что бы там попы или ксендзы ни говорили.
А попы и ксендзы проповедовали разное. Одни твердили – терпи, потом воздастся. Другие – паши, Лебедь, надрывай пуп, богу то угодно. Франц Ягелло, тогда еще никакой не Лебедь, а худенький парнишка из маленького польского городка Величка, Францишек, как называла его мать, будто бы с детства слушал и первых, и вторых – и пахал, и терпел. Попов в их городе, правда, не водилось, но по-другому жить здесь было просто нельзя: из работы только соляная добыча. И Франц работал, работал, работал. И терпел. Сперва потому, что так было нужно. Все вокруг так жили, да и есть-то все одно надо, какому бы ты богу ни молился. Самому кормиться да мать-старуху кормить.
Потом появилась еще одна причина, чтоб работать, работать и работать. Белозубая, синеглазая, тонкая – в поясе ладонями можно обхватить. Альбинка Шикниц. Ради того чтоб гостинец какой купить этой хохотунье, Франц Ягелло по три смены из соляных пещер не вылезал. Альбинка подарки принимала, улыбалась и сверкала синевой из-под длиннющих ресниц. Да так наулыбалась, зараза, что уговорил Франц мать – раз в майское воскресенье, сразу после службы (а чего два раза наряжаться), стуча суковатой клюкой по булыжникам, приковыляла старуха, подгоняемая сыном, к дому Войцеха Шикница.
Пан Войцех, сразу смекнув, к какому разговору появилась у него старая Анна Ягелло со своим долговязым отпрыском, нахмурился, шикнул на выскочившую было в комнату Альбинку, но гостей усадил, велел жене собрать на стол и даже самолично водрузил в центр бутылку сливовицы. Но выслушав похвалы и в адрес дочери, и предлагаемого зятя, хмыкнул в вислые усы и сказал:
– Прости, Анна, но хлопоты это пустые. Был бы жив Ян – могли б и сговориться, все ж хозяин был крепкий. Но Альбинку свою за голытьбу шахтерскую я не отдам. Не для того мы ее растили, чтоб она серый хлеб водой из ручья запивала. Или ты за наследством пришел, парень?
Франц покраснел, зыркнул на покачнувшуюся явно не от сквозняка занавеску, заменяющую дверь, вскочил.
– Не кипятись, – легонько стукнул ладонью по столу пан Войцех. – Ради твоего же блага отказываю. Она у нас девка балованная, блажная. Ты же, как отец, надорвешься в шахтах, ее обеспечить пытаясь.
Домой шли молча, только мать часто останавливалась и подолгу стояла, тяжело дыша и держась за грудь.
Вечером прибежала Альбинка, долго бранила отца и шептала Францу, что ни за кого, кроме него, не пойдет. Но на предложение сбежать в далекий Петербург отшатнулась, округлила глаза.
– Ты что, без благословения? Невенчанной?
– Почему невенчанной? – опять залился краской Франц. – Да я хоть завтра.
Но завтра нужно было опять спускаться с десятками таких же, как он, в шахту. И послезавтра. И послепослезавтра. А в четверг умерла мать. Захрипела к концу ночи, уже под самое утро, разорвала рубашку на груди, два раза выдохнула: «Ogien! Ogien! [19]» – вскрикнула и затихла.
После нищенских похорон Франц заколотил единственное окно серыми досками, хотя знал, что в этот дом он уже никогда не вернется. Да и в Величку если когда и приедет, то только за Альбинкой, если сумеет разбогатеть в холодной России. Кабы знать тогда, во что превратит его жизнь этот город с ледышкой заместо сердца.
Вернулся только через три года. На завалившееся крыльцо родительского дома еле взглянул – спешил к подворью пана Шикница. В новом пиджаке, в добротных ботинках, с булавкой в галстуке. А обратно шел, не видя дороги. Ноги принесли в корчму, где он в первый раз в жизни попробовал водку. Да так преуспел, что пропил почти все, что вез, чтобы удивить отца невесты, даже галстучную булавку – утром еле наскреб на обратную дорогу. Но что такое деньги, когда жизнь кончилась? Пан Войцех, увидев визитера, сперва захлопнул дверь, а через минуту, кряхтя, спустившись с крыльца, смущенно разгладил изрядно поседевшие усы и рассказал, что Альбинка уже два года с гаком, как замужем за Адамом Качинским, свадьбу справили знатную, проживают они теперь с мужем в Петербурге, а в последнем письме дочь написала, что родила девчонку, внучку, получается, и они вот со старухой думают, не собраться ли погостить в русскую столицу.
