Александр Бычков - Искатель, 2013 №2
— Сколько же ему дали?
— Семь лет.
— Проверь — не сбежал, не освободился ли досрочно.
Наумов кивает.
Читаю показания потерпевших: как выглядел второй преступник? И замирает сердце: темноволосый, смуглолицый. Хорошо разглядеть не успели, но полагают, что при встрече узнали бы. Глаза запомнились: черные, опушенные густыми длинными ресницами. Показания дополняет композиционный портрет преступника. Похож! Очень похож на того, кто стрелял в «Бирюзе». Наумов тоже разглядывает портрет.
— Слушай, а ведь это он — кого мы ищем. Помнишь, вспоминал, где я его видел? И вот, гляди-ка, снова, мерзавец, выплыл. Да еще по какому делу!
Выписываю домашний телефон и адрес потерпевших. Попробую поговорить с ними, показать портрет, что принес Бубнов.
А время уже за полдень. Дела все изучены, можно и перекусить.
Отправляемся с Наумовым в столовую. Оба одиноки, так что и в ближайшей перспективе домашних обедов нам не предвидится. Но когда на улице делюсь с ним сожалением по этому поводу, он вдруг улыбается и говорит:
— Как знать!.. Я, брат, на днях такую замечательную дивчину встретил!..
— Ну, молодец! — искренне радуюсь за него и даже спотыкаюсь на ровном месте. — Кто же это?
— Дай срок — узнаешь. А то, чего доброго, отобьешь.
Он щурится от яркого солнца и лукаво смотрит на меня. Чем он мне всегда нравится, так это своей улыбчивостью и общительностью. К тому же деловой и энергичный.
— А тебе, Владик, тоже не мешало бы жениться.
— Ты так считаешь? — спрашиваю растерянно. С той поры как я остался без Кати, другие женщины не вызывают во мне никакого интереса. Ну, разве, Лена… в последнее время…
— Конечно, — все с той же лукавой улыбкой отвечает Наумов. — Глядишь, и пуговицы на пиджаке не будут болтаться.
Действительно, одна из них уже на ниточке висит. Старательно прикручиваю ее, смотрю на улыбчивое лицо Наумова и размышляю о Лене. Сегодня утром она была такой задумчивой… Вот уж кто ничуть не скрывает интереса ко мне.
Солнечные лучи заливают всю улицу. После душной, тесной комнатки архива, здесь, под небесной голубизной, дышится легко и свободно, и кажется, что эта приятная, освежающая голубизна всего-всего обволакивает меня. Все-таки как хорошо жить на свете, как хорошо!
Наумов поторапливает, и вскоре мы уже орудуем ложками, усевшись друг перед другом в небольшом светлом кафе, что неподалеку от райотдела. В этот час здесь немноголюдно, на каждом столике в узких вазочках — веточки сирени. Из открытых окон тянет ветерком.
К вечеру нам становится известно, что гильза, изъятая в «Бирюзе», и гильзы, проходившие по уголовному делу Пикулина, идентичны и что преступник пользовался оружием калибра «7,65». Возможно, в лесопарке и в магазине действовало одно и то же лицо. Кто этот человек? Все первоначальные следственные действия мною проведены, вещественные доказательства собраны, свидетели по делу опрошены… Но пока мы никак не можем выйти на него. Короче, «по горячим следам» преступление нам уже не раскрыть, так что придется планировать длительную работу. В дверь моего кабинета стучат. Это Ладыгины. Я просил их зайти ко мне, по возможности — сегодня же. И они с пониманием отнеслись к моей просьбе.
Обоим супругам лет под сорок. Выглядят довольно интеллигентно, высокие, стройные. Несколько взволнованные вызовом… Коротко объясняю им, в чем дело, и приглашаю понятых, предъявляю Ладыгиным дюжину портретных рисунков. В их числе — и работу Бубнова.
Даже не разглядывая, сразу указывают на портрет брюнета:
— Он!
— А не ошибаетесь? Внешность его, конечно, примечательна, но все же?
Первой отвечает жена Ладыгина. Волнуясь, она объясняет:
— Понимаете, уж очень дерзко он вел себя. Другой-то, белобрысенький, помалкивал, лишь сумочку у меня принял. А этот… Одну сережку из ушей я быстро сняла, а с другой промешкала. Так он чуть не вырвал ее из мочки.
— Я бросился к Людочке на помощь, — добавляет Ладыгин. — А этот бандит выстрелил в меня. Два раза. Забудешь ли такое?
— А что делал в это время другой преступник?
— По-моему, он не ожидал такого поворота. Закричал: «Эдик, Эдик! Да ты что!..» Мне думается, он и об оружии не знал, и своего напарника — тоже.
Оформляю протокол и поднимаюсь из-за стола.
— Ну что же… Спасибо, что пришли к нам.
— А этого «Эдика», видимо, так и не задержали? — сокрушается Ладыгина.
— Задержим. Обязательно задержим, — заверяю супругов. — Можете мне поверить.
Я говорю так не потому, что хочется успокоить и подбодрить их. Сегодня у нас действительно больше возможностей для его поимки и разоблачения.
Я прощаюсь с Ладыгиными. И как только они уходят, достаю из папки составленную мной справку о личности Пикулина.
«Пикулин Игорь Константинович, 1964 года рождения, русский. Образование — восемь классов. Холост. Родственников не имеет. Ранее не судим. До ареста работал на заводе „Метиз“ слесарем. Занимался в секции бокса спортивного общества „Труд“. Имеет первый спортивный разряд…»
Значит, не совсем потерянный человек. Почему же скрывает напарника?
Берусь за телефон, набираю номер Наумова. В трубке долгие гудки. Наконец слышится щелчок и приглушенный от одышки голос Сергея.
— Здесь Наумов. Слушаю вас…
— Привет, Сережа! Что так загнанно?
— A-а, это ты, Владик… Дай дух перевести… Задержанного доставляли. Так вырывался — насилу с Громовым управились. Иду по коридору — слышу звонок в кабинете. Пока открывал дверь, пока к столу бежал…
— Запрос о Пикулине сделал?
— Да. По телетайпу.
— Ну и как? Что ответила колония?
— Жив-здоров. На месте.
— Это далеко?
— Да километров сорок. В Прибрежном… Уж не хочешь ли ты скатать к нему?
— Угадал. Хочу. Очень личность для меня интересная. Поговорить надо.
— Есть что-нибудь новенькое по делу?
— Да. Ладыгиных повидал. Убежден теперь: в лесопарке и в «Бирюзе» стрелял один и тот же человек — Эдик.
— Что же Пикулин молчал о нем, как рыба?
— Вот и надо выяснить.
— Когда думаешь ехать?
— При первой возможности.
— Ну-ну… Желаю успеха.
— Салют!
Я кладу трубку, задумываюсь. Почему смолчал Пикулин? Из чувства товарищества? Из страха перед ним? Так ведь Пикулин — спортсмен. Боксер!..
Да, да… Боксер… А как личность? Что он за человек, кто скажет? Кто знает его лучше — мастер? Тренер? Надо бы встретиться с ними. В деле-то Пикулина о них — ни строчки.
Эх, Соловьев, Соловьев! Как же ты мог обойти их вниманием?
Я гляжу на часы. Время уже позднее. Пора двигаться к дому.
А дома, после ужина, Лена стучит в мою дверь:
— Можно?
— Конечно, заходи!
Лена проскальзывает в комнату, и я с удивлением замечаю в ее руках гитару.
— Вот, играй на здоровье.
Гитара на вид совсем новая. Даже струны не натянуты.
— Где ты взяла?
Лена отводит глаза и как-то чересчур беспечно отвечает:
— У подруги выпросила. Все равно валялась без дела. Так что владей и отводи душу.
Лена, Лена!.. Вчера она неожиданно умчалась в Москву. Это же она за гитарой ездила! Сердце мое переполняется нежностью.
— Спасибо, — говорю. — Спасибо за царский подарок. И как хорошо, что у тебя такая отзывчивая подруга. Передай ей, пожалуйста, что отныне и я буду ее самым верным и преданным другом.
Лена вскидывает брови, долго смотрит на меня, стараясь понять, шучу я или говорю серьезно. По-видимому, истинный смысл моих слов доходит до нее, потому что лицо ее вспыхивает от смущения, и она торопливо отвечает:
— Хорошо, хорошо, передам… А ты сыграй мне что-нибудь.
— Прямо сейчас?
— Если не занят, конечно.
Я настраиваю гитару, тихонько трогаю струны. Начинаю с простенькой мелодии и негромко напеваю:
Живет моя отрада
В высоком терему.
А в терем тот высокий
Нет хода никому…
Гитара в руках подрагивает. Дрожит и мой голос, пощипывает подушечки пальцев… Как давно я не играл!
Поставив локоть на край стола и подперев ладонью голову, Лена, кажется, не столько слушает, сколько внимательно разглядывает меня, будто нашла во мне нечто такое, что ей доселе не было ведомо.
Беру новые аккорды и, стараясь развеселить, шутливо напеваю новую песенку:
А мне мама говорила,
Говорила, говорила!
Целоваться запретила,
Запретила, да!..
Черт ли с этим согласится,
Согласится, согласится?
Для меня же не годится,
Не годится, да!..
И Лена улыбается.
— А ты, оказывается, еще и артист. Вот не знала!
Я откладываю гитару и, подражая Карлсону, продолжаю дурачиться:
— О! Я самый лучший в мире артист! Самый талантливый!
