Элиетт Абекассис - Сокровище храма
И вдруг среди страха и огорчения все очистилось, все смылось, и мы остались одни, лицом к лицу, единым лицом перед опасностью, единым, но сплотившимся перед испытанием. В это мгновение, когда мы оказались бесконечно малы, настолько, что даже угроза не замечала нас, я познал любовь, ту, которая, бравируя всеми опасностями, доказывает свое существование.
Разве нас не убивали самым зверским образом? Не дрались ли мы с варварами, не исчезали ли в сумрачной массе, будучи безвольными игрушками истории и всех ее перипетий? И, однако, я был счастлив находиться рядом с ней, среди всех опасностей, если бы так было надо; таково мое место в этом мире. Наконец-то! Я обнял Джейн и прижал к своему сердцу, которое колотилось так, что, выскакивая из груди, проникало в ее грудь. Я обхватил ее голову ладонями и вглядывался в глубину глаз, а она приоткрыла губы, готовая принять мой поцелуй. Я приник лбом к ее лбу, а потом губами к ее губам, и со всей силой обретенной молодости и от всего сердца, вложив всю душу, одарил ее поцелуем любви.
И тогда все буквы из свитка бросились врассыпную, обеспокоенные нашим испытанием. И семьдесят две буквы смеялись над тайной человека, для которого больше не было прошлого. Все буквы ополчились против меня своими извилистыми телами во всеобщем концерте досады. Поведай мне, о ты, которую любит моя душа. Вот, о буквы, моя история, страшная и загадочная: я ушел от своих братьев, все бросил ради этой женщины. Я ушел выполнять миссию, ставшую нашей миссией. Но буквы поднимались все выше, подтрунивали надо мной и высказывались по поводу происходящего, потому что еще не все улетели, осталась
— «Алеф».Вот, насмешницы, вот моя история: я нахожусь в этой комнате с той, которую люблю, и никогда до этого я не знал радости, содержащей в себе мудрость, известную немногим; ведь я говорю вам, друзья мои, что это секрет из секретов, точки гласных и певучих звуков, которые передаются только мудрым сердцам. Радость перенесла меня в бездонную пропасть счастья, и я пережил незнакомое доселе ощущение, когда чувства переполняли меня. Пусть будет так. В этот миг я был один на белом свете, с той, которую жаждала моя душа. И взволнованные буквы летали вверх-вниз. А я с небывалою славой воздавал хвалу Женщине, которая возвышалась, возвышая меня вместе с собой, к миру, где обитают души, а буквы дули, дули на разгорающийся огонь, на пожар моего сердца. Да отдаст он мне все поцелуи своих уст.
И я вижу буквы ее трепещущего имени, вижу в бездонной пропасти, самой глубокой в моей жизни, буквы имени Джейн, которую я прижимаю к своей груди, чтобы успокоить ее; я вижу невидимое.
Мы лежим рядом, мой лоб прижат к ее лбу, рука моя — на ее груди, нога моя — на ее ноге. Величественные, возвышенные поцелуи любви наполняют и питают сердце и чувствительную душу; не сказано ли: Да отдаст он мне все поцелуи своих уст. Спокойствие царит в этих словах, и все буквы, соединившись в великолепном согласии, объединяются — буквы заглавные, прописные, буквы над строчками, еще мечущиеся снизу вверх, и буквы под строчками, пересекающие их сверху вниз, все крепко обнимаются от волнения и признательности, образуя одно слово, одно только слово.
Так мы лежали, обнявшись, в темноте, губы к губам, тело к телу, когда услышали, как поворачивается ключ в замочной скважине. Все буквы, испугавшись, улетели.
Тень приблизилась. Кинувшись на нее, я опрокинул вошедшего на пол, занес над его головой бутылку.
Джейн зажгла лампу и вскрикнула от удивления. Человек, лежавший на полу, был не кто иной, как Йозеф Кошка.
— Что вы здесь делаете? — спросил я, помогая ему подняться.
— Такой вопрос я должен был бы задать вам, — ответил он, осматриваясь. — Что здесь произошло?
— Понятия не имеем, — парировала Джейн. — Но, может быть, вы знаете?
— Почему вы меня преследуете?
— Мы вам уже говорили: мы ведем расследование.
— Вы подозреваете меня? — спокойно спросил он. — Вы на ложном пути. Что вы хотите узнать?
— Мы здесь для того, чтобы помочь вам, — сказала Джейн.
Возникло молчание, во время которого Кошка озабоченно глядел на нас.
— Ладно. Приходите завтра вечером ровно к семи часам в Томарский собор, под главный неф.
— А что там будет? — спросила Джейн.
Кошка бросил взгляд на кинжал, лежавший на постели.
— Наши враги ужасны. Мы все подвергаемся смертельному риску…
— Все? — переспросила Джейн. — Вы уверены, что рискуете? Или подвергаете риску других?
— Наш орден всегда хотел сохранить свободу, и смысл его существования заключается в Милосердии. Non Nobis, Domine, Non Nobis, Sed Nomini Tuo Da Gloriam.
— Это ваш девиз? — спросила Джейн.
— Это был девиз профессора Эриксона.
— Псалом сто пятнадцатый, стих первый, — уточнил я.
— Профессор Эриксон, — начал Кошка, — являлся главой американского отделения нашей ассамблеи, которая признает Конституцию США как высший закон.
Кошка прошелся по комнате.
— Это была развивающаяся группа, Джейн. Убив профессора Эриксона, они обезглавили всемирную организацию.
— В чем же состоит ваша миссия?
— Вмешиваться во внешнюю политику Израиля. Организовывать исследования для установления политики безопасности совместно с американскими, канадскими, австралийскими, английскими, европейскими дипломатами, а также с дипломатами стран Востока. Защищать Иерусалим как столицу Израиля и копить средства для изысканий в целях…
Он сделал паузу, потом продолжил:
— Восстановления Храма…
— А почему именно вы? — спросил я.
— Вечером, — ответил Кошка, — будьте в Томарском соборе, ровно в семь часов.
Вечером солнце опускалось за возвышавшуюся над городом гору, проскальзывало между крепостными стенами монастыря Христа, окутывая их, словно нежная мать ребенка, мягкими тонами охры, расцвечивая красновато-золотистым, светло-коричневым, розово-оранжевым светом.
Мы молча прошли во владения, некогда занимаемые тамплиерами. На вершине горы находилось узкое плато, острый силуэт гордо возвышался над ним, словно острие меча над громадной сторожевой башней, воздвигнутой и против захватчиков, и чтобы коснуться неба. Гору венчало облачко, словно защищая этот Рибат, этот космический храм, повисший в воздухе.
Мы прошли через Кладбище монахов, заложенное в XVI веке, потом направились к центру обширного владения, огромному монастырю Христа, красивому, узорчатому, будто вырезанному ножницами, с арками и рифлеными пилястрами, с тяжелыми капителями… Храм, подумал я, храм, свидетельствующий о чистоте помыслов тамплиеров, так как все здесь казалось устроенным вокруг квадрата и совершенных прямых линий, все направлено в одну небесную точку, как в храме Соломона. Тамплиеры возвели стену, внутри, в самой середине, стояли замок и восьмиугольная церковь.
В монастыре-крепости все было спокойно. Свет проникая туда, словно небесный голос, через окна фасада и придела, косыми, причудливыми лучами, бесконечно мягкий. Как мавры и мусульмане Рибата, набожные тамплиеры проходили здесь временную военную службу, сочетая молитву с военными действиями.
— С середины десятого века, — объясняла Джейн, — Испания, как и Португалия, находилась в руках мусульман, которые распространились до самых северных областей полуострова, захватив Барселону, Коимбру и Леон, а также Сен-Жак-де-Компостель. Начиная с 1145 года, орден активно участвовал в отвоевывании Лиссабона и Сантарена. Тамплиеры с помощью госпитальеров и сантьягистов упорно защищали территории… Говорят, что именно тамплиеры способствовали образованию Португалии. В 1312 году, когда папа Климент составил буллу, ликвидировавшую орден, даже Динис, король Португалии, заявил, что тамплиеры имели бессрочное право на владение этими землями и прогнать их невозможно. После роспуска ордена Храма король Динис, дабы орден не погиб, своим указом создал другой орден, во всем похожий на предшествующий: орден Христа со штаб-квартирой в монастыре Христа.
— Наверное, потому тамплиеры и решили собраться здесь? На гостеприимной земле…
У входа в церковь стояла ротонда на восьми колоннах, обращенных во двор. Фасад церкви был в готическом стиле, в центре его красовалась огромная розетка, сама являвшаяся символом: такую же звезду я видел на могилах монахов, когда мы проходили по кладбищу.
— Разве это не звезда Давида? — спросил я Джейн.
— Это знак Соломона — печать тамплиеров.
— Звезда Давида вписана в розу с пятью лепестками. Роза и крест…
— Ты идешь? — спросила Джейн.
— Мне это запрещено, — ответил я. — Я не имею права входить в церковь.
— Почему?
— Изображения Бога, доступные всем, у нас запрещены, потому что Бог непознаваем, и значит, изобразить его невозможно.
— А как вы представляете себе переход от видимого к невидимому?
Возникло неловкое молчание; Джейн как-то странно смотрела на меня.
