Антон Чиж - Безжалостный Орфей
Женщина перестала изображать рыдания, отерла сухие глаза:
— Зачем об этом спрашивать?
— Мне надо знать, с точки зрения психологической, на что может такая сильная женщина, как вы, мать семейства, решиться, когда наверняка узнает о любовнице.
— Молодой человек… Вы тут душу из меня вынимали… Издевались и мучили, а теперь требуете откровенности? И вам не стыдно?
— У меня есть серьезное оправдание.
— Только не говорите о чести полиции! Знаем мы, какая у полиции честь. За червонец продается…
— Не могу благодарить за столь приятное мнение. Но оправдание мое конкретного толка: три мертвые барышни. Я готов на все, чтобы этот список закрыть навсегда.
Страшный гость показался таким искренним, что Екатерина Семеновна невольно и не желая того прониклась к нему доверием. Как ни глупо это в ее положении.
— Задушила бы собственными руками, — сказала она.
Нельзя было не поверить. Широкие плечи и крепкие руки не только скалкой огреть, на многое способны.
— Крайне признателен за честность, — сказал Ванзаров. — Ваш муж в свободное от семьи и службы время посещает какой-то клуб? Чаще всего — по субботам.
— Да, ездит…
— Он говорил, да я что-то подзабыл. Английский, кажется?
— Нет, Охотничий, на Вознесенском.
— Ну конечно, как я мог забыть! Охотничий. — Родион поклонился и закрыл за собой дверь.
Госпожа Основина осталась на стуле. Хоть кандалы на нее не надели и в участок не сволокли, но лучше не стало. Собственный страх стал привычным, как зубная боль. Теперь к нему примешалось новое чувство удивления и растерянности: откуда могли взяться целых три мертвые барышни? Как это понимать?
Екатерина Семеновна поняла, что этот вопрос так и останется с ней. И хочется, и страшно спросить у тех, кто оказался смелее и решительнее.
Но как же смогли решиться?
Немыслимо и невозможно.
* * *
За окном тускнело простуженное февральское солнце. А в кабинете нависли свинцовые тучи, из которых полыхали молнии и гремел гром. Аполлон Григорьевич исполинскими шагами мерил лабораторию, перешагивая через кучи улик и вещественных доказательств. В столь ранний час настроение ему испортила вовсе не женщина. Хоть Антонина не пожелала открыть, и он несолоно хлебавши вернулся к себе на Гороховую. Такая житейская мелочь не стоила внимания великого криминалиста. Мало ли какую глупость может выкинуть женщина. Он был уверен, что женская глупость — неотъемлемая часть их обаяния. Антонины — во всяком случае.
Иное распирало его грудь и подстегивало характер. Он никак не мог решиться на поступок, который не позволил бы себе никогда. Но обстоятельства сложились таким образом, что… В общем, Аполлон Григорьевич отчаянно дрался с сомнениями.
За битвой титанов наблюдал один зритель. Коля, пристроившись в уголочке, угощался чаем, не смея рта открыть, следя, как его наставник изображает из себя маятник. Колино воображение рисовало совершенно безумные картины. То Лебедев казался ему предводителем рыцарей, сидящим на горячем коне, что рвет удила. То вдруг разогретым самоваром, что пышет жаром. То вдруг воздушным шаром, раздувающимся от натуги. Картинки менялись быстро, Лебедев пыхтел все яростней, и Коля ждал, с некоторой тревогой, чем все это кончится.
Наконец Лебедев прервал метания, посмотрел в окно, словно заряжаясь энергией солнца, резко развернулся и саданул кулаком о лабораторный стол, давно привыкший к фокусам хозяина.
— Гривцов! — рявкнул он так неожиданно, что Коля поперхнулся чаем и облил пиджак. — Настал час, когда мы встали перед окончательным выбором.
— Кха-кхе-кхо… — согласился Коля, утирая набежавшие слезы счастливого удушья.
— Нам пора принять решение! — грохотал Лебедев.
— Да! А какое?
— Мы видим, а мы это несомненно видим, что наш обожаемый друг слегка повредился в уме на том свете и на этом совершает непоправимую ошибку. Так?
Коля дипломатично промолчал. Аполлон Григорьевич решил, что молчание — знак согласия, и продолжил:
— Он не хочет замечать очевидное. Запутывается в неочевидном, ошибочном.
И эту мысль Николя счел за лучшее не комментировать.
— Мне, с моим фантастическим опытом, да и с вашим тоже, совершенно ясно, где искать убийцу. Так?
— Я, Аполлон Григорьевич, считаю…
— Молодец! Вот и вы, Гривцов, уже считать научились. Поэтому нам предстоит решить, не сходя вот с этого места, что делать: покориться его приказаниям, потерять время, потратить усилия и в результате оказаться у разбитой реторты, или кто там разбит бывает, или…
— Или… — отозвался Коля.
— …или быстро и красиво поймать убийцу.
— Давайте его поймаем, конечно!
— Не «его», а «ее»…
— Так это вообще пара пустяков!
— Поймав ее, мы тем самым окажем нашему другу, не окрепшему головой, дружескую помощь, от которой он не сможет отказаться. И, быть может, даже поблагодарит. На это я не рассчитываю…
— Так давайте ловить скорей!
— Николя, дело это непростое, сопряжено с риском и требует личного самопожертвования.
Коля пристроил подстаканник к чьему-то черепу, отряхнул пиджак от сырости и заявил:
— Располагайте мной как пожелаете.
Как ни занят был мрачными мыслями Аполлон Григорьевич, но рвение тронуло.
— Не думайте, что говорю для красного словца: поймать убийцу будет очень опасно. Придется рисковать жизнью.
— Служба у нас такая…
— Это ваше обдуманное и окончательное решение?
— И не сверну с него.
— Спасибо, коллега… — Лебедев протянул ладонь, в которую Коля немедленно вцепился пожатием. — Я знал, что могу положиться только на вас. Нас осталось двое… Нет, нас уже двое! И мы вдвое сильнее целого департамента. Не говоря уже о сыскной полиции. И пусть кое-кому будет стыдно. Команды идиотские раздавать — это пожалуйста. А прислушаться к голосу разума, так ни за что.
— Да! — от души согласился Коля. — Приказал: сыщите, кто следил за какой-то актрисой. А как его сыскать?
— Ничего, преподнесем ему отличный подарок.
— Вот-вот, преподнесем. А как? Засаду устроим или следить надо? Только прикажите…
— Нет, тут хитрее надо. Тут такую историю закрутим, такие силки расставим, что деваться будет некуда, — сказал Аполлон Григорьевич, накидывая пальто. — Эх, мне бы самому, да нельзя, каждая собака знает, все поймут…
— Я безусловно справлюсь! А что надо делать? Где силки ставить?
— Для начала преобразим вас до неузнаваемости.
— Ух ты! — обрадовался Коля, не попадая в рукава. — Как настоящего шпиона?
— Лучше, Гривцов, значительно лучше. Шпионы вам и в подметки не годятся…
Чтобы не лопнуть от счастья, Коля стал чрезвычайно строг и серьезен. Не каждому выпадает такая удача — смертельно опасное приключение.
* * *
Уж так хотел Медников помочь сыскной полиции, что из ливреи чуть не выскочил от старания. Но все-таки трусил. Этому господину просто бумажку сорвать. А с него потом, если что случится, сначала пристав голову сорвет, а затем домовладелец. У швейцара одна голова, чтоб ее дважды рубить. Вот и подумаешь: стоит своя голова того, чтоб услужить приятному господину? И ведь чаевых не дождешься за все старания.
— Может, расписочку изволите? — спросил Медников, оттягивая неприятный момент.
— Изволю, — легко согласился юный чиновник.
— Как бы нам это… того… все же…
— Свалите все на меня. Скажите: Ванзаров распорядился. К вам никаких претензий.
— Ох, как это…
— Смелее, Михаил, рвите!
Швейцар снял фуражку, основательно перекрестился и сдернул бумажку. Гром не поразил, молния не ударила, и мир не покачнулся. Совершив такое святотатство своими руками, Медников глянул на ладони: вдруг появилась печать греха несмываемая. Шутка ли, официальную печать сорвать. Швейцар, который ничего не боялся, кроме пристава, засунул преступную руку поглубже в золоченый карман.
— Ключ у вас, открывайте.
Не попадая в щель, Медников торопливо тыкал, все еще переживая поступок. Нет, точно голову снимут. И этот красавчик не поможет… Все пропало…
Думая тяжкую думу, швейцар нарочно терзал дверь. Родиону надоело бесполезное ожидание, он попросил отойти в сторону, быстро щелкнул замком и приказал подождать на лестничной площадке. Можно было и не говорить. В эту квартиру Медников ни ногой.
За два дня успел настояться дух. В прихожей ничего не трогали. Уличная одежда, обувь и зонтики остались на месте. А вот дверь в гостиную была широко распахнута. Как видно, не закрыли после санитаров. Недалеко от порога скрутился подсохший листик, отмечая место, где посыльный уронил букет. Родион прошел внутрь.
Жилище Марии Саблиной указывало на ее вкусы: портреты великих композиторов вместо предков или родственников. Немецкое пианино в дальнем углу. Стопка нот на витой консоли для ваз. Обстановка говорила не только о хорошем вкусе барышни, мебель новая и модная, но и о больших возможностях покровителя. Стоило все это нескольких жалований министерского инспектора. Ничего не скажешь, умеет основательно жить господин Основин. Квартиру любовницы обставил так, что не стыдно друзьям показать. А уж сыскной полиции тем более.
