Борис Акунин - Внеклассное чтение. Том 2
Из-за двери донесся быстро приближающийся стук сапог.
Послышался голос:
— Здесь они, в библиотеке. Я голоса слышал.
Створки распахнулись, и на пороге возник офицер в красном кафтане, в нахлобученной на самые глаза треуголке. Из-за его плеча выглядывал напуганный лакей, сзади стояли двое с алебардами.
— Тверской штатной команды капитан Собакин, — объявил красномундирный, поглядел на Митю и протянул голосом, не сулившим ничего отрадного. — А-га!
С решительным видом двинулся к сжавшемуся Митридату, положил ему руку на плечо.
— По приказу господина губернатора ведено сего малолетка из его сиятельства дома взять и доставить согласно предписанию.
— Как это «взять»? — Данила притянул Митю к себе. — Почему? Не позволю!
Капитан смерил Фондорина взглядом, нехорошо улыбнулся.
— Сей недоросль — вор. Украл из кабинета его сиятельства некий ценный предмет, о чем князю доподлинно известно. А про вас, сударь, я предупрежден. Будете чинить препятствие закону, велю связать.
Офицер кивнул на стражников, очевидно, прихваченных именно на случай Данилиного буйства.
— Я ничего не крал! — крикнул Митя. — Не моего ума дело. На то есть суд. Коли не крал — отпустят.
— Капитан, вы ведь добрый, разумный Гражданин и наверняка имеете немалый опыт борьбы с пороками, — переменил тон Данила. — Взгляните на это дитя. Ему всего шесть лет. Если бы оно и взяло что-то чужое, то не по преступному умыслу, а лишь по невинному любопытству. Где это видано, чтобы арестовывали младенцев?
Митя понял, что Фондорин по своему обычаю пытается пробудить в полицейском доброе начало.
Увы — капитан увещеваний слушать не стал.
— Не моего ума дело, — повторил он. — У меня приказ, и я его исполню. Посторонитесь! И учтите, сударь: кто чинит сопротивление слугам закона, сам становится преступником. Эй вы, уберите в сторону этого человека!
— Я замечаю, — обратился Данила к своему малолетнему другу, — что в России Науку почитают больше, чем Доброе Слово.
Уже зная, что последует далее, Митридат втянул голову в плечи.
Английскую науку Фондорин применил с разбором. Нижним чинам отмерил учености понемножку — стукнул в ухо того и другого, с правой руки и с левой. Быстро и несильно, но оба сели на пол, пороняв свои алебарды. На офицера же науки не пожалел: заехал ему в лоб от души, со звоном. Оттого капитан оказался на полу не в сидячей, а в лежачей позиции, глаза закрыл и руки раскинул в стороны.
— Я свершил насилие над слугами закона, — грустно молвил Данила. — Того самого закона, к уважению которого всегда призывал. Капитан справедливо предупреждал меня — ныне я преступник перед обществом и отвечу за свое деяние.
Стражники смотрели на него снизу вверх со страхом. Зашибленные уши (у одного правое, у другого левое) сделались багровыми и оттопырились.
— Не трепещите, честные служаки, — обратился к ним оскорбитель закона. — Я предамся в ваши руки и выполню долг гражданина, но прежде того я обязан выполнить долг человека. Вы ведь согласны со мною, что сей последний долг выше первого?
— Так точно, ваше благородие! — гаркнул один из полицейских.
Второй же просто закивал, но многократно и весьма усердно.
— Вот, видишь, Дмитрий, — просветлел лицом Фондорин. — При посредстве Науки и Доброе Слово до умов доходит лучше.
— Только не до ума капитана Собакина, — показал Митя на бесчувственное тело.
— О нем не беспокойся. Я всего лишь произвел в его краниуме небольшое сотрясение, отчего умягчится мозговая субстанция. Упрямцу это будет только на пользу, ибо мозг его недовольно гуттаперчев. Друзья мои, положите своего начальника в кресло. Я сделаю ему два маленьких надреза под ушами, чтоб в голове, упаси Разум, не застоялась кровь. Да не пугайтесь вы! Я лекарь и знаю, что говорю.
Оказав помощь раненому, Данила положил руки на плечи полицейским — самым благожелательным образом, но оба тотчас снова затряслись.
— Скажите, братцы, вы сюда пришли пешком?
— Никак нет, ваше благородие! На санях приехали!
— Вот и превосходно. У меня к вам сердечная просьба. Прежде чем вы меня арестуете, давайте доставим этого ребенка к родителям. Могу ли я рассчитывать на ваше добропонимание?
Ответ был утвердительным, да таким скорым и пылким, что Фондорин чуть не прослезился.
— Едем же! — воскликнул он. — Не будем терять времени, ведь уже восьмой час, а дорога неблизкая. Что, ребята, хороши ль в полиции лошади?
— У нас в Тверской части лучшие на всю Москву!
В передней Данила потребовал для Мити какую-нибудь из княжьих шуб, покороче, себе же взял плащ полицейского офицера, сказав, что не желает ничем более одалживаться у бесчестного хозяина. Лакеи, уже осведомленные о печальной участи капитана Собакина, выполняли фондоринские указания безо всяких прекословии.
— А попрощаться с Павлиной? — тихо спросил Митя.
Данила затряс головой:
— Нет, не нужно! После того, что меж нами случилось… И зная о том, что ее ожидает… Нет, нет… Сердце хрупкий механизм. Если подвергать его попеременному воздействию огненного жара и ледяного холода, оно может лопнуть. Прочь, прочь отсюда!
И, взяв Митю за руку, выбежал из дверей. Полицейские послушно топали сзади.
Когда подъехали к Драгомиловской заставе, где горели фонари и блестели штыки гарнизонных солдат, Данила сказал стражникам, сидевшим бок о бок на облучке:
— Друзья мои, я не желаю вам зла, но если вы вздумаете кликнуть своих товарищей, я поступлю с вами, как с вашим начальником, и даже суровей.
— Мы ничего, ваше благородие, — ответили те, — мы смирненько.
За Кунцовым от теплой шубы и быстрой, укатистой езды Митридата заклонило в сон. Перед затуманившимся взором уже поплыли смутные химеры, но Данила вдруг толкнул спутника.
— Я вновь провинился перед тобой! — застонал он. — О, проклятый себялюбец! Я думал только о себе и своих терзаньях, про тебя же забыл! Я не дал тебе с нею попрощаться! Можешь ли ты простить меня? Конечно, не можешь! Эй, стойте! Мы поворачиваем назад!
Насилу Митя его укротил.
Потом Митридата растолкали в белом поле, под черным небом, невесть где. Показалось, минутку всего и дремал, а Данила говорит:
— Снегири проехали. Дальше без тебя никак. Говори, туземный житель, куда поворачивать.
А это уже, оказывается, Крестовая развилка, где одна дорога на Звенигород, а другая на Троицу, откуда до Утешительного всего полторы версты. Считай, почти дома. Ничего себе минутка — часа два проспал.
Брови у Фондорина были в белых иголках, а от лошадей валил пар. Но тройка и вправду была добрая, непохоже, чтоб сильно пристала.
— Вон туда, — показал Митридат. Неужели он сейчас окажется дома? И конец всем страхам, испытаниям, напастям! Сна сразу ни в одном глазу. Митя привстал на коленки и стал упрашивать солдата, что правил:
— Ах, пожалуйста, пожалуйста, быстрей!
И лошади застучали копытами быстро быстро, но еще быстрей колотилось Митино сердце.
Сколько сейчас — часов десять, одиннадцать?
В Утешительном, конечно, давно спят. Ничего, пробудятся. Что шуму-то будет, криков, кутерьмы! Маменька навряд ли выйдет — у ней на лице и глазах положены ночные компрессы для свежести. А нянька Малаша вскочит беспременно, и прочие слуги, и Эмбрион сонную рожу высунет. Но больше всех, конечно, обрадуется папенька. Истомился, наверное, вдали от петербуржского сияния, истосковался. Выбежит в халате, с бумажными папильотками на волосах, будет воздевать руки, плакать и смеяться, сыпать вопросами. Ах, как всё это чудесно!
От радостных мыслей Митя слушал Фондорина вполуха, а тот всё говорил, говорил: опять каялся в своих винах, уверял, что теперь страшиться нечего.
— Ни о чем не тревожься, дружок. Ради твоего спасения Павлина Аникитишна уплатит цену, дражайшую из всех, какие только может уплатить достойная женщина… Голос Данилы дрогнул, сбился на неразборчивое бормотание:
— Молчи, глупое, не стони.
Кому это он? Митя мельком взглянул на своего товарища, увидел, что глаза у того блестят от слез, но тут тройка вылетела из лесу на простор, впереди показалась усадьба, и — о чудо из чудес! — окна ее сияли огнями.
— Не спят! — закричал Митя. — Ждут! Это папенька почувствовал! Родительским сердцем!
Выскочил из саней, когда те еще катились, еще не встали перед крыльцом.
На звон бубенцов выглянул кто-то в белой перепоясанной рубахе (кухонный мужик Архип, что ли?), разглядел Митю, заохал, хлопнул себя по бокам, побежал обратно в дом.
И всё вышло еще лучше, чем мечталось по дороге.
Папенька выбежал в переднюю не в халате, а в наимоднейшем, купленном в Петербурге сюртуке. Весь завитой, напомаженный, не выразить, до чего красивый. И маменька не спала — была в лучшем своем платье, разрумянившаяся и оживленная. Погладила сына по голове, поцеловала в лоб. Братец, правда, не появился, ну да невелика утрата.
