Борис Акунин - Любовница смерти
Только братья-немцы по-прежнему старательны и серьезны. Бросая шарик, Розенкранц всякий раз выразительно косится в мою сторону. Далее этого его ухаживания не идут. Я замечаю, что они с Гильденстерном часто переглядываются между собой, словно разговаривают глазами. По-моему, они отлично понимают друг друга без слов. Я где-то читала, что у близнецов такое бывает. Один только взглянул, а другой уж протягивает ему портсигар. И еще: когда шарик скачет по ячейкам, каждый из них смотрит не на колесо, а лишь на брата — угадывает результат по выражению лица, так похожего на свое собственное.
Гдлевский за нашими играми наблюдает иронически. Ждет великого дня — завтрашней пятницы. Мы все над ним подтруниваем, а он надменно молчит и лишь улыбается с видом уверенного превосходства. Сразу видно, что, с его точки зрения, все прочие соискатели — ничтожества и только он один достоин стать возлюбленным Смерти. Калибан, разозленный очередной неудачей с колесом, обозвал гимназиста «наглым щенком». Чуть не дошло до дуэли.
А в конце сегодняшнего вечера Коломбина выкинула штуку, удивившую ее саму. Когда «любовники» начали расходиться, к ней, светловолосой вакханке, подошел Дож и взял двумя пальцами за подбородок.
— Останься, — велел он.
Она ответила ему долгим интригующим взглядом. Потом скользяще коснулась его руки розовыми губами и прошептала:
— Не сегодня. Ухожу, растворяюсь в ночи.
Легко развернулась и вышла вон, а он застыл в растерянности, провожая молящим взглядом тонкую фигурку непредсказуемой и прихотливой чаровницы.
Так ему и надо".
Пятница — день особенныйВ ту пятницу, направляясь на очередное заседание клуба, Коломбина вышла из дому раньше обычного — такой уж это был вечер: вкрадчивый и щемящий, он сулил что-то не то очень хорошее, не то, наоборот, страшное, а может быть, одновременно очень хорошее и очень страшное.
Она ощутила волнующий привкус трагедии еще утром, когда увидела обманчиво ясное сентябрьское небо, накрывшее город полупрозрачной фарфоровой чашей.
Перед завтраком проделала свою обычную гимнастику — приучала душу не бояться смерти. Вышла на балкон, распахнула чугунную дверцу, ведущую в пустоту, и встала на самом краешке, прислушиваясь к быстрому стуку сердца. Звуки, несущиеся снизу, с улицы, были многозначительно гулкими, стекла лучились нервными бликами, а внизу растопырил крылья ангел, плененный Мебиусом и сыновьями.
Потом был день, пустой и бессущностный — пауза, вдох, тишина перед тем, как раскроется бархатный занавес ночи. Вечером чуткий слух Коломбины уловил пока еще нестройные, но все равно волшебные звуки мистического оркестра, и усидеть дома уже не было мочи.
Она стучала каблучками вдоль фиолетовых улиц, а навстречу наплывали волны тревожно-сладостной увертюры, и с каждым шагом рокочущая мелодия делалась все слышней.
Коломбина была готова ко всему и в знак своей решимости вырядилась в цвета траура. Смиренная гимназистка, постигающая науку смерти, надела скромное черное платье с узким белым воротничком, лиловый фартук с похоронной каймой, волосы же сплела в две весталочьи косы и перетянула багряной лентой.
Шла не спеша, думала о красивом. Что пятница — день особенный, черный день, навеки смоченный кровью мечтательного и прекраснодушного Пьеро, которого жестокие Арлекины приколотили гвоздями к доскам девятнадцать столетий назад. Оттого, что алые капли никак не высохнут, всё сочатся, всё стекают по кресту, переливаясь и посверкивая на солнце, пятый день седмицы наполнен неверным, мерцающим отсветом беды.
В переулке, куда Коломбина свернула с бульвара, беззвучная увертюра завершилась, и раздалась первая сольная ария этой зловещей оперы — ария до того нелепая и комичная, что грезэрка чуть не рассмеялась. Помнилось, что ночь над ней подшутила: пригласила на трагедию, а вместо этого разыграла фарс.
На тротуаре, в каком-нибудь десятке шагов от дома Просперо, под фонарем, стоял старый, облезлый шарманщик в красной феске и синих очках. Он яростно крутил ручку своего скрипучего инструмента и во все горло, отчаянно фальшивя, орал дурацкую песню — должно быть, собственного сочинения.
Шарманочка, шарманка,
Дорога даль-няя!
Сгубила ты мальчонку,
Несча-астного меня!
Куплетов было много, но чаще всего звучал припев, такой же неуклюжий, как остальные вирши. Луженая глотка старательно выводила его снова и снова:
Ах, лаковая ручка,
Мне счастья не вернет.
Хоть круть её-о, хоть верть!
Хоть круть её-о, хоть верть!
Хоть круть её-о, хоть верть!
Коломбина постояла минутку-другую, послушала, после звонко рассмеялась, бросила потешному старику монету и подумала: этакому пессимисту, да еще и поэту, прямая дорога к нам в «любовники».
* * *— Сегодня мы раскрутим Колесо Смерти в последний раз, — объявил Дож собравшимся. — И если избранник опять не будет назван, я изобрету новый ритуал.
Калибан и Розенкранц поочередно метнули золотой шарик на разноцветный круг, и каждый из них был отринут Смертью.
— Я знаю, в чем загвоздка, — наморщил свой монументальный нос шутник Сирано. — Во воем виновата медицинская карета, что вернула к жизни принца Гэндзи. Можно сказать, украла у Смерти суженого прямо из-под венца. Вот Властительница и обиделась на нашу рулетку. Ей-богу, дорогой Гэндзи, вам следует выпить яду еще раз. Это рулетка из-за вас заупрямилась.
Кое-кто засмеялся рискованной шутке. Гэндзи вежливо улыбнулся, а у Просперо сделался такой несчастный вид, что Коломбине стало его жалко.
— Нет-нет! — воскликнула она. — Дайте мне попытать счастья! Если Смерть в обиде на мужчин, то, может быть, повезет женщине. Ведь призвал же Царевич Львицу Экстаза!
Сказала — и сама испугалась. А ну как выпадет череп? Ведь и предчувствие, и траурный наряд — всё одно к одному.
Очень быстро, чтоб не дать себе представить возможные последствия, она шагнула к столу, схватила шарик и приготовилась его метнуть.
В этот самый миг в гостиную вошел, а вернее ворвался вихрем последний из «любовников», опоздавший к назначенному часу — Гдлевский. Румяное лицо с едва пробивающимися усиками сияло счастьем и восторгом.
— Есть! — закричал он еще с порога. — Есть третий знак! И точно в пятницу! Третью пятницу подряд! Вы слышали, слышали, что он поет? — Гдлевский торжествующе указал на окно, откуда еще минуту назад доносилось завывание шарманки и хриплые вопли старика. — Слышали, чтó он поет? «Хоть круть её, хоть верть!» И снова, и снова, и снова!
Однако шарманщик, будто назло, умолк. Судя по всему, никто из соискателей, кроме Коломбины, не удосужился вслушаться в припев идиотской песенки, поэтому заявление Гдлевского вызвало всеобщее недоумение.
— Кого круть? Кого верть? — изумился Критон. — О чем вы, юноша?
— Шарманку, — возбужденно пояснил Гдлевский. — Да это совершенно неважно! Главное рифма: «верть — смерть». Это Знак! Несомненно! Третий! Я избран, избран!
— Погоди, погоди! — нахмурился Дож. — Что ты выдумываешь? Где этот шарманщик?
Все бросились к окну, но переулок был пуст — ни души. Старик растворился в сгустившейся темноте.
Гэндзи, ни слова не говоря, повернулся и быстро вышел в прихожую.
Все вновь обернулись к гимназисту. Розенкранц, не очень хорошо понимавший по-русски, спросил у брата:
— Was bedeutet «круть-верть»?[5]
В его взгляде, обращенном на Гдлевского, читалась зависть.
— Почему он? Почему этот молокосос? — простонал Калибан. — Чем он лучше меня? Разве это справедливо? Дож, вы же обещали!
Просперо сердито вскинул руку:
— Молчите все! Мальчик, Смерть не терпит шулерства. Ты передергиваешь! Да, здесь долго выла какая-то шарманка, но я, разумеется, не прислушивался к песне. Возможно, он и пропел слово, рифмующееся со «смертью». Но ведь в песне не одно слово, а много. Почему ты решил выхватить именно «верть»? И слово-то какое нелепое! Ты прямо, как Розенкранц с его морсом.
Розенкранц залился краской. Несколько дней назад он тоже прибежал сияющий, гордый. Сказал, что он избранник Смерти, потому что ему ниспослан явный и несомненный Знак. Рассказал, что ужинал в кухмистерской Алябьева на Петровке. Перед завершением трапезы ему «от заведения» подали графин чего-то кровавого. На вопрос «что это?» официант «с загадочной улыбкой» отвечал: "Известно что — Mors[6]". Розенкранц выскочил из залы недоужинав и бежал всю дорогу до дома Просперо.
Напоминание о морсе было встречено смехом, но Гдлевский ничуть не стушевался.
— Никакого шулерства. Ведь пятница, господа, третья подряд! Я ночь не спал, я знал, что так будет! На занятия не пошел, с раннего утра ходил по улицам, ждал Знака. Прислушивался к случайным разговорам, читал афиши, вывески. Я ничего не передергивал, я самым честным-благородным образом! На Арбате увидел вывеску «Арон Шперть. Скобяные товары». Сто раз там проходил — никогда раньше такой лавки не замечал. Просто дыхание перехватило. Вот оно, думаю! Что за нелепая фамилия? Таких и не бывает вовсе. Шперть — смерть, это же очевидно! Но я хотел наверняка, чтоб никаких сомнений. Если бы строчка кончалась на «Шперть» — тогда да, а тут на «товары». Товары — гусары, сигары, не стары, фанфары, Стожары, корсары, гитары. Все не то. Не годится, мимо. И так на душе пусто стало. Нет, думаю, никакой я не избранник, а такой же, как все. Бреду сюда, чуть не плачу. Последняя надежда на книги с полки. Вдруг поворачиваю за угол и слышу: «Хоть круть ее, хоть верть! Хоть круть ее, хоть верть! Хоть круть ее, хоть верть!» Трижды, господа, трижды в третью пятницу! Сначала попал наугад в слово «жердь», потом открыл на слове «твердь», а теперь «верть»! Чего уж вам яснее? И рифма новая, такой еще не бывало! Пускай грамматически неправильная — это неважно! Что смотрите? — злорадно расхохотался гимназист. — Завидно? Я — избранник, не вы! Я, самый молодой! Да что с того, что молодой? Я — гений, из меня новый Лермонтов мог бы выйти. Смерть выбирает лучших, а не худших. Сначала Лорелею, теперь меня. А на Лермонтова мне наплевать! И на белый свет, и на всех вас! Крутите свою рулетку, щекочите свои убогие нервишки. А я говорю вам «адью». Принцесса выбрала меня! Меня, не вас!
