Филипп Ванденберг - Сикстинский заговор
Фил Канизиус от Istituto per le Opère Religiose сознательно отказался от белого воротничка священника, был одет в серый костюм, как и все, и казался очень смущенным. Господа требовали объяснений.
– Единственное объяснение, какое у меня есть на сегодня, – начал Канизиус, – таково: пока что имя Абулафия совершенно ничего нам не говорит.
– Ах, вот как! – Джим Блэкфут, вице-президент банка Chase Manhattan, презрительно хмыкнул. – Нам не интересна эта надпись. Нам интересно, что вы делаете для того, дабы предотвратить появление слухов в Ватикане.
Тут же вмешался Урс Бродман из швейцарского банка Crédit Suisse:
– Мой банк никаким образом не должен быть скомпрометирован. Мы не желаем попадать в передовицы газет.
– Но, господа! – Канизиус сделал попытку успокоить присутствующих. – Об этом и речи быть не может. Этим занимаются лишь ученые. Они исследуют имя Абулафии, которое Микеланджело написал на своде Сикстинской капеллы. Ни о чем ином речь не идет.
– Я бы сказал, что этого и так с лихвой, – вставил Антонио Адельман из Вапса Unione, одного из наиболее известных банков Рима. Его слово, несомненно, имело вес. – Нет в мире ничего более нестабильного, чем валютный рынок и рынок ценных бумаг. Мы уже слышим первые звоночки. Так что сделайте что-нибудь, Канизиус. И сделайте это как можно скорее и незаметней!
Высказывание озадачило Фила Канизиуса. Он и сам был полностью согласен с банкирами, но все равно попытался успокоить их: не может ведь какая-то надпись обрушить валютный рынок.
– Повторяю еще раз, – произнес Блэкфут, – речь идет не о надписи, пусть и руки Микеланджело, Рафаэля, да Винчи или еще кого. Речь идет о доверии к нашим банкам. Наши общие дела не лишены известной пикантности, вы не должны об этом забывать, достопочтенный Канизиус. До этого IOR был местом молчания и тайны.
Боюсь, что положение может измениться в том случае если мир увлечется поисками значения надписи.
Дуглас Теннер из английского банка Hambros Bank согласился с этим:
– Вспомните о внезапной смерти последнего папы, о слухах вокруг его убийства. Потребовалось три года, чтобы состояние рынка было восстановлено. Нет, Канизиус, нас интересует степень доверия Ватикану. Странная позиция его в течение последних недель не добавляет уверенности. Если вы понимаете, о чем я.
– О чем мы все тут болтаем? – начал распаляться Нил Прудман, вице-президент чикагского Continental Illinois, знакомый с Канизиусом уже много лет. – IOR – это первое, что приходит на ум, когда есть нужда отмыть деньги. И все собравшиеся здесь с удовольствием пользуются этим. Мы знаем, что это незаконно, и если что-то всплывет, это, мягко говоря, будет не слишком полезно для нашей репутации. Мне поручено сообщить вам: если в ближайшее время ситуация в Ватикане не прояснится, наша группа будет вынуждена прекратить отношения с вами.
Остальные, хотя и не собирались заходить так далеко, высказались подобным образом.
В то время как президенты банков встречались в «Эксельсиоре», кардинал Йозеф Еллинек находился в секретном архиве Ватикана и искал документы, касающиеся Авраама Абулафии. Кардинал был уверен, что за этим именем скрывалось нечто большее, чем просто упоминание каббалиста и еретика. Его исследования напоминали поиски иголки в стоге сена. Еллинек пожирал глазами многочисленные папки, изучал рукописи. Глаза болели. Запах прошлого приводил его в смятение. Несмотря на то, что от дат написания этих документов его отделяли века, люди, о которых шла речь в пергаментах, казались живыми.
Особенно Микеланджело становился все ближе и ближе. Кардинал даже начал в голос разговаривать с ним, отвечая на риторические вопросы его писем. Он понемногу привыкал к грубому тону флорентийца, к его проклятиям в адрес папы и Церкви, от которых кардинал поначалу даже вздрагивал. Поиски ключа к загадке Абулафии все больше напоминали приключение, путешествие в чужеземную страну с ее загадочными городами и людьми. Еллинек жадно искал информацию, часто сбивался со следа и очень радовался каждому новому открытию. На некоторые документы он не обращал внимания, другим отдавал необычайно много времени. Кардинал был увлечен своим заданием, и никакая сила в мире уже не могла помешать ему. И даже если вскроется нечто ужасное, его не остановить. Еллинек знал, что разгадать значение имени Абулафии может лишь он – единственный человек в Ватикане, имеющий доступ в Riserva.
Уже было около полуночи, когда кардинал вошел в Sala di merce и сделал пятнадцатый ход. Он передвинул ферзя с d5 на d4. Еллинек с нетерпением ждал развития событий.
В среду второй недели Великого поста
На следующий день кардинал Еллинек пригласил профессора Паренти, Бруно Федрицци, главного реставратора, и генерального директора ватиканских музеев, профессора Паванетто, встретиться и обсудить визуальные образы Микеланджело, ведь и они могли приблизить их к разгадке.
Паренти с сомнением покачал головой:
– Многие историки искусств предпринимали попытки истолковать эти изображения, а результаты у всех были разные. Никто не мог подтвердить свою теорию.
Четверо присутствующих подняли головы. Еллинек обвел всех пристальным взглядом и сказал:
– Тогда у вас тоже должна быть своя теория?
– Конечно, – сказал Паренти, – но, как и версии остальных, моя тоже субъективна.
Кардинал внезапно сменил тему:
– Был ли Микеланджело верующим человеком, профессор? – И поспешно добавил: – Вас, наверное, удивляет мой вопрос?
Паренти посмотрел на Еллинека:
– Господин кардинал, ваш вопрос удивляет меня меньше, чем вас поразит мой ответ: нет, Микеланджело (в том смысле, который в эти слова вкладывает Святая Церковь) был плохим христианином. И не потому, что он ненавидел пап. Вероятно, еще что-то кроме этих взаимоотношений переменило его жизнь, направив в иную колею.
– Говорят, он был приверженцем неоплатонизма и в молодости встречался с Фичино,[122] – пришел на помощь коллеге профессор Паванетто.
– Фичино? – обернулся Федрицци. – Кто это?
– Фичино, – объяснил Паренти, – был гуманистом и философом, который преподавал в одной из академий, открытых Медичи. Он всегда прибегал к идеям Платона, из-за этого его считают неоплатоником.
– То есть – еретик?
Паренти пожал плечами:
– Священник Фичино был обвинен в ереси, но оправдан. Он говорил, что душа человека от Бога и стремится к воссоединению с первопричиной. Для многих мужей Церкви это было ересью.
– Но человек, который досконально знал Библию, не мог быть еретиком, – вставил Паванетто.
– Это ложный вывод! – возразил Паренти. – История знает много примеров того, что самые яростные враги Церкви прекрасно знали Библию. Не стоит называть имена.
– Давайте на минуту забудем о надписи, – сказал Еллинек, обращаясь к профессору Парента. – Как бы вы объяснили смысл росписи Микеланджело непосвященному?
– Хорошо, я попробую обосновать мое мнение – ответил Паренти. – Вначале я упомяну о некоторых из наиболее известных толкований. Из переписки художника с папой нам известно, что Микеланджело не принял пожелания Юлия II. Тому пришлось предоставить художнику полную свободу. Некоторые ученые вообще сомневаются в том, что Микеланджело Буонарроти – автор этих фресок, и предполагают, что их создал неизвестный нам мастер.
– И кто бы это мог быть? – серьезно спросил Еллинек.
– На этот вопрос, господин кардинал, и по сей день никто не может ответить.
– И как же мы должны расценивать такого рода версии, профессор?
– Приведу пример. Один британский ученый считает, что образы двенадцати пророков и сивилл символизируют двенадцать догматов[123] апостольского учения, ведь некоторые фразы взяты из их учений, связаны с их образом или историей жизни. Захария символизирует Credo in Deum Patrem omnipotentem creatorem coelie et terrae, Иоиль: et in Jesum Christum, Filium eius unicum, Dominum nostrum, Исайя: qui conceptus est de Spiritu Sancto, natus ex Maria Virgine, Иезекииль: passus sub Pontio Pilato, crucifixus, mortuus et sepultus descendit ad inferos, Даниил: tertia die resurrexit a mortuis, Иеремия: ascendit ad coelos, sedet ad dexteram Dei Patris omnipotentis, Иона: inde venturus est iduicare vivos et mortuos, дельфийская сивилла: credo in Spiritum Sanctum, эритрейская: sanctam Ecclesiam catholicam, sanctorum comniunionem, кумекая: remissionern peccatorum, персидская: carnis resurrectionem, ливийская: et vitam aeternam.[124]
– Смелая интерпретация! – воскликнул Еллинек, остальные же промолчали в задумчивости. – Одна из тех, которой можно доказать все, одновременно ничего не доказывая.
Паренти возразил:
– Но так оно и есть. Если анализировать текст и изображения, совпадения действительно имеются.
– Например? – поинтересовался Федрицци.
– Вот, например, Даниил, который здесь символизирует воскресение. В двенадцатой главе сказано: «А ты иди к твоему концу и упокоишься, и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней».[125] У Исайи, который означает рождение Иисуса Христа, в девятой главе сказано: «Ибо младенец родился нам – Сын дан нам; владычество на раменах Его».[126] А Иона, соответствующий Страшному суду, описывает в третьей главе суд Господа над Ниневией. У остальных пророков тоже обнаруживаются совпадения. Однако спорна в этой интерпретации символика сивилл. Если Пифию из Дельф еще можно сопоставить с всеведением Святого Духа, то, чтобы найти толкование остальным, нужно долго напрягать извилины. Не думаю что замысел Микеланджело был именно таков.
