Далия Трускиновская - Государевы конюхи
Они отошли подальше от приказа и даже несколько спустились к Неглинной, чтобы уж точно лишние уши в ногах не путались.
— С чем Лукьян Романович прислал? — осведомился Деревнин. — Да говори скорее, холодно.
— Лукьян Романович твоей милости кланяется и просит быть в гости не замешкав, — все же чего-то опасаясь, отвечал приказчик. — И коли кого из своих с собой возьмешь, тоже неплохо будет. Чтобы выпивши одному не возвращаться.
Купцу было по средствам отправить подьячего домой в добротном возке, да тот возок ему и подарить вместе с лошадью. Разумный Савельич давал понять — дело такое, что лучше бы иметь при себе человека для охраны. И Деревнин его прекрасно понял.
— Скажи Лукьяну Романовичу — пусть к обеду ждет, — велел подьячий. — И хорошо бы велел изготовить калью утиную со сливами, это у ваших стряпух изумительно получается.
— Уж готова, — усмехнулся приказчик. — Твоей милости дожидается.
И пошел к Никольским воротам, как если бы ему в Кремль по делам надобно, а в Земский приказ так забежал, между делом…
У приказного крыльца Деревнину и попался Стенька.
Деревнин не то чтобы покровительствовал земскому ярыжке… Он видел Стенькино желание выбиться в люди, опять же — тот ходил по его делам за сущие гроши, и подьячий смекнул, что может за мелкие услуги рассчитаться обедом, тем более что Белянин просил взять с собой кого-то из своих.
— Ты вот что, Степа. Со мной обедать сейчас пойдешь. Понял? Подожди-ка, пока соберусь.
Сказал он это строго. Не сказал даже, а приказал.
Такие приказания Стенька готов был исполнять круглосуточно. И потому к выходу Деревнина уже торчал на опустевшем крыльце, всем видом показывая: готов служить государю ножом и ложкой!
Деревнин велел ему поймать извозчика. Этого народу в Москве было столько, что Стенька диву давался — неужто все они каждый день сыты бывают, и с лошадьми вместе? Вдвоем они сели в сани и покатили к Белянину.
Сторож у ворот был предупрежден. Их сразу, без расспросов, впустили на двор и повели наверх.
Дом у купца был знатный, о четырех ярусах. Имел купец не просто горницы, а особо — крестовую палату, столовую палату, свою опочивальню и для жены опочивальню, чтобы в пост и в указанные правилом дни спать раздельно, не смущая друг дружку.
Он встретил подьячего уже в самом доме, поклонился, как дорогому гостю. Поклонился и Деревнин — с достоинством. Стенька же едва лбом в пол не бухнул — до того соблазнительные запахи шли снизу, из поварни.
— Бью челом, да солью, да третьей — любовью! — как положено гостеприимному хозяину, сказал Белянин. — Кушанье поспело, добро пожаловать к нашему столу.
В углу столовой палаты стоял дорогой рукомой с тазом, персидской работы, мальчик в чистой рубахе полил на руки и поднес длинное полотенце.
Стол накрыт был знатно, а всего-то навсего для троих — самого хозяина и Деревнина со Стенькой.
— Анисовой? — спросил хозяин. — Березовую?
— Что? — удивился Деревнин.
— Вишневую? Гвоздичную? Дынную? — продолжал предлагать водки Белянин.
— Да ты этак всю азбуку переберешь! — обрадовался подьячий. — Березовая-то на чем? На бересте, поди?
— На почках.
Решили выпить полынной — вкус к еде разбудить. И тут же дверь открылась, вошла дородная, красивая хозяйка с подносом, на котором стояли три серебряные рюмки.
Купец, видать, все у себя дома завел на княжеский лад — и жена его, премного довольная тем, что ведет себя не хуже иной боярыни, а одета, может, и получше, поднесла водки сперва мужу, потом Деревнину, а напоследок, явно недоумевая, и Стеньке.
Деревнин в грязь лицом не ударил — поклонясь хозяйке и выпив, поцеловал ее в серединку накрашенных губ, почти их не касаясь.
Стенька же ограничился поклоном.
Хозяйка ушла, Лукьян Романович прочитал молитву, и мужчины сели за стол.
Их уже ждала первая перемена — окорок ветчинный со студнем, капуста квашеная, щучья и осетриная икра, грибы едва ль не всех известных Стеньке видов. Там же была коврига хорошего хлеба, из ржаной муки, куда добавлено ячменной. Хозяин отрезал каждому по широкому, в палец, ломтю — тем водку и закусили.
Мальчик принес горячее — заказанную Деревниным калью, а для купца со Стенькой — куричью кашу с ветчиной.
Не успели ложки на стол положить — тут же были поданы свежая верченая стерлядь, прямо с огня, круглый пирог-курник, заяц с лапшой, курица рафленая с сорочинским пшеном.
И только после разнообразных взваров, после одноблюдных оладий, величины немыслимой, политых патокой и присыпанных сверху сахаром, после овсяного киселя со сливками, так заполнившего чрево, что ни охнуть, ни вздохнуть, купец наконец счел возможным перейти к делу.
Сам-то он был привычен к обильному застолью, и Деревнин дома тоже сытно питался, а вот у Стеньки от этакой роскоши глаза на лоб полезли. Пастила, редька в меду и прочие лакомства, поданные к концу обеда, так и остались на столе — смотреть на них он уже не мог.
— А теперь и к делу, — сказал Белянин.
— Да уж, нешто от тебя дождешься, чтобы ты просто по доброте отобедать позвал! — пошутил Деревнин. — Ну, сказывай.
— Ты знаешь, Гаврила Михайлович, Бог меня тремя сынами благословил, не считая дочек. И старший мой уже в тех годах, когда надобно жениться. Я его уму-разуму научил, он хозяин добрый, при нужде меня заменить может. И я полагал, оженив, послать его торговать в Архангельск, там у меня склады и лавки. Со временем же, когда он в Архангельске расторгуется и известен станет, взять его в Москву и дело ему передать, а самому — на покой. Стало быть, невеста нужна подходящая.
Купец огладил широкую, в горсть не собрать, бороду.
— Мы, свет, люди не нищие, высватать любую купецкую дочь за сына можем. И я пораскинул умом — денег у меня довольно, теперь бы чести малость! Вот купцы Строгановы могут княжон в жены брать, а я чем хуже? Жена, правда, чуть мне в глаза не вцепилась! — Купец расхохотался. — Куда ж ты, говорит, старый пень, лезешь? Выше собственной глупой башки не прыгай, жени сына на ровнюшке! Уж так развоевалась — я потянулся плетку со стены снимать, тут она из горницы выскочила. А, выходит, права была моя Михайловна.
— Они, бабы, такое порой угадывают — страх берет, — подтвердил Деревнин. — Носом, что ли, как суки, чуют?
— А черт ли их разберет… Позвали сваху, спросили — нет ли на примете девки из доброго старинного роду, за приданым не гонимся, еще и сами денег не пожалеем, а нужна такая родня, чтобы и в Грановитой палате не на последнем месте сиживала. И выискала нам сваха, как просили, княжну! Сказала прямо: девка — перестарок, двадцать третий годочек пошел, еще немного — и родня уговорит постриг принять, а почему не замужем — неведомо. Приданое какое-никакое есть, у отца их двое, старший — сын, она младшая. Тут моя Михайловна и додумайся! Княжна-то, говорит, не иначе — порченая! Может, хромая, может, кособокая! Потому замуж и не берут!
— Не так уж и глупо, — заметил Деревнин.
— Это она от злости поумнела, на меня обиделась, за что я сына хочу не на ровне женить. И говорит при мне Тимофеевне: как ты, Тимофеевна, пойдешь ее смотреть, тебе непременно либо дворовую девку напоказ выведут, либо кого из княжьей родни. А после венца уж и шума не поднимешь, живи с убогой да слезы утирай. Ведь нигде на невест такого обманства нет, как у нас, на Москве, сама знаю, моя старшенькая так-то купца Анисимова дочку на смотринах замещала, в той Анисимовой дочке и трех пудов не наберется, косточки того гляди кожу проткнут. Проболталась! Я и ахнул — ну, что эти бабы у нас за спинами творят?..
Посмеялись.
— И обещалась Тимофеевна, что всяко разведает, какой у княжны ущерб. Недели не прошло — находят нашу Тимофеевну в разоренном дому с петлей на шее. Видать, неладное разведала…
— Постой, Лукьян Романыч! Так это твоя сваха? Там еще двое мужиков мертвых под дверью лежали! — догадался Деревнин.
— Моя, — признался купец. — Но призвал я тебя, Гаврила Михайлович, не по свахе панихиду служить. Понадобится — другую сыщем. У свахи племянница жила, и в ту ночь она убийц видела.
— Откуда знаешь? — Подьячий спросил жестко, как положено спрашивать у свидетеля, но купец не обиделся.
— Да от нее же и знаю. Ей удалось выскочить и убежать. Прибежала же она ко мне. Она знала, что тетка для меня невесту сватает, и не знаю с чего, догадалась, что это не воры были, а все дело в сватовстве. И потому прибежала, что знала — ежели я кого у себя приму, тот человек в безопасности, и его у меня уж никто не отнимет и не тронет! И приютила ее моя Михайловна, а девка бежала ночью в одной рубахе, шубу на плечи накинув, и к утру свалилась в горячке. Перепугана она до того, что всякого скрипа боится.
— А можешь ли ты меня к ней отвести?
— Для того и звал. Мне ведь тоже неприятности ни к чему, — признался купец. — Мало ли за что ту Тимофеевну порешили? Ежели надо, я могу девку у себя держать, тут ее не тронут. А ежели ее у меня заберут — я в обиде не буду.
