Йен Пирс - Падение Стоуна
Жуть. Жуть. Жуть. Я застонал про себя, думая об этом. Поистине мои 350 фунтов обойдутся мне дорого, если так будет продолжаться. Обычно бы я сделал то, что часто делал прежде, — составил бы список. Решил бы, какими важными делами надо заняться в первую очередь, и затем целеустремленно взялся бы за них. Я попытался выбросить мысли об Элизабет из головы и вновь думать только о леди Рейвенсклифф. Разработать какие-нибудь практические способы покончить с этой работой побыстрей, чтобы освободиться, вернуться в «Кроникл» или устроиться в какую-нибудь другую газету, которая меня возьмет.
Итог оказался еще более гнетущим. Факт оставался фактом: по сути, я нисколько не продвинулся. Я тупо смотрел на полки записей и папок. Я не сомневался, что где-то тут что-то есть, но мысль о том, чтобы начать поиски, наполнила меня отвращением. Думается, я оставался там почти час: было так тихо, мирно, а вскоре и вовсе убаюкивающе. На каминной полке стояла фотография Рейвенсклиффа. Я вынул ее из рамки и долго смотрел на нее, пытаясь постичь характер за этим лицом, а затем сложил ее и сунул в карман.
В конце концов я сумел подняться с кресла и приготовиться к возвращению в мир; к тому, чтобы вернуться домой, лечь спать, а утром начать заново. Не так уж все и плохо. Худшим, что могло произойти, была бы полная неудача. Но я все-таки останусь при своих трехстах пятидесяти фунтах.
Я был почти умиротворен, пока спускался по парадной лестнице — медленно, поглядывая на картины по стенам. Я в них ничего не понимал; на мой взгляд, они были симпатичным украшением. Но, проходя мимо двери гостиной, я услышал шум. Ничего особенного, просто удар обо что-то и царапанье. Я понял, что она там, и заколебался, а тревога и растерянность снова нахлынули на меня.
Разумный человек продолжал бы спускаться. Следовало призвать на помощь дисциплину и самоотречение. Здравомыслящее понимание, что единственным способом сохранить мое спокойствие было держаться елико возможно дальше от нарушающей его женщины, держать ее на расстоянии, быть вежливым и профессиональным.
Быть таким или поступать так я категорически не хотел. Я коротко постучал в дверь, а затем прижал к ней ухо. Ничего. Я спросил себя: «И как ты поступишь теперь?» Удалиться на цыпочках, будто застенчивый школяр? Слишком унизительно, даже если никто про это знать не будет. Так ли ведет себя смелый влюбленный? Или открыть дверь и войти. У меня есть право. Она же посмотрела на меня.
Сердце колотилось, и я почти задохнулся, когда ухватил дверную ручку, повернул и толкнул. В комнате было темно: задернутые занавески, огонь в камине, почти угасший, и свеча. Дорогостоящее современное электрическое освещение не включено.
— Кто это?
Голос был ее, но каким-то другим. Глухим и без музыкальности, обычно придававшей ему такое обаяние. Чуть-чуть невнятным, словно я вырвал ее из глубокого сна.
— А! Это вы, — сказала она, когда я вошел и достаточно света с площадки упало на мое лицо, чтобы она меня узнала. — Входите и садитесь. Дверь закройте, свет режет мне глаза.
Совсем не то, чего я ожидал. Очутиться в комнате, такой темной, что видел я только тени да тусклый огонек свечи, обескураживало, даже немного пугало.
— С вами все хорошо? Вы говорите как-то натужно.
Она тихонько засмеялась и подняла на меня глаза. Впервые ее волосы не были зашиньонены и ниспадали ей на плечи густой волной, темной и пышной. На ней было что-то вроде легкого платья, чуть мерцавшее при ее движениях, с красными и голубыми вышивками в модном японском стиле. Она была экстравагантно, немыслимо красивой. У меня дух перехватило, пока я смотрел на нее, — ее глаза были темнее обычного, зрачки расширены так, точно что-то ввергло ее в ужас.
— Что случилось?
Она положила голову на спинку кушетки и заложила прядь за уши, но ничего не сказала, только улыбнулась.
— Прошу вас! Скажите мне.
— Да ничего нет. Немножко лекарства, чтобы успокоить нервы. Сильнодействующее, и я им не пользовалась много-много лет.
— Может быть, вам следует показаться врачу для другого рецепта? Я могу привезти врача очень быстро, если хотите.
Она опять улыбнулась и посмотрела на меня с выражением то ли нежности, то ли благодарности, то ли даже симпатии.
— Это лекарство не из тех, Мэтью, для которых требуется врач.
Она оттянула рукав пеньюара, и я увидел повыше локтя широкую опоясывающую полосу, а пониже — ранку со струйкой засохшей крови. Я ничего не понял, и она снова засмеялась.
— О мой Бог! Я заручилась услугами самого невинного мужчины в Лондоне, — сказала она. — Бедный милый мальчик. Вы же правда ни о чем понятия не имеете.
К этому времени я, должно быть, выглядел настолько полным ужаса, что ее веселость исчезла.
— Морфин, Мэтью, — сказала она серьезно. — Великий освободитель, утешитель замученных душ.
Если бы у меня было время привести мои мысли в порядок, я был бы шокирован, но в тот момент, собственно говоря, я вообще ничего не думал, а просто сидел ближе к ней, чем когда-либо прежде, и сердце у меня гремело.
— Я вас пугаю? Или вы себя пугаете? — спросила она, но не тоном, который показывал бы, что она ждет ответа. — Сказать вам, что вы думаете?
Никакого ответа от меня. Я не чувствовал земли под ногами и знал: стоит мне шевельнуться, и я кану на дно и захлебнусь.
— Ты думаешь обо мне ночью и днем. Ты грезишь обо мне, о том, чтобы заключить меня в объятия и поцеловать. Вот что ты сказал бы, будь ты способен сказать хоть что-нибудь. Сейчас ты молчишь, но какая-то часть твоего сознания ищет, как бы обратить это себе на пользу. Вдруг это твой счастливый случай, вдруг я не стану противиться, если ты сейчас наклонишься и схватишь меня. Но ты, конечно, не хочешь просто поцеловать меня. Ты хочешь заняться со мной любовью; ты грезишь, что я стану твоей любовницей. Ты томишься желанием увидеть меня обнаженной перед тобой, нетерпеливо ждущей, чтобы ты овладел мной, разве это не правда, милый, милый Мэтью?
Ее голос был абсолютно ровным; ни в тоне, ни в выражении ничто не указывало, соблазняет ли она, или насмехается, или и то и другое вместе. Может быть, она была одурманена — иначе я и представить себе не мог, что услышал бы от нее подобное. Она и сама этого не знала. Так или иначе, ее слова и действия парализовали меня. Разумеется, все, что она сказала, было чистой правдой. Но в том, что она это сказала, крылась жестокость.
— Вы не находите слов, Мэтью? Вы полагаете, что, заговорив, можете допустить промах и погубить мгновение, исполненное таких чудесных возможностей? Вы так робки и так наивны с женщинами, что не знаете, как поступить? — Тут она положила ладонь мне на затылок, и притянула мою голову к себе, и зашептала мне на ухо слова, каких я никогда не слышал из уст женщины, даже самой непотребной. Ее голос перешел в почти змеиное шипение, усугубляя мое ощущение, что я добыча, которую парализуют.
Поэтому я схватил ее и принялся целовать все более жадно и грубо, а она не только не противилась, но отвечала мне. Только когда мои ладони скользнули вниз, чтобы ощутить ее тело, она напряглась, затем оттолкнула меня и встала. Затем отошла к камину и несколько секунд смотрела в зеркало.
— Я должна просить вас удалиться, — сказала она, даже не обернувшись.
— Что-о?
Она не ответила. Что произошло не так? Что я сделал? Я был уверен, что не допустил никакой жуткой ошибки. Если я позволил себе лишнее, так только потому, что она меня спровоцировала, и она это знала. Так что же произошло?
— Время позднее, и я устала.
— Неправда.
— Убирайтесь вон!
— Элизабет…
— Вон! — взвизгнула она и обернулась ко мне, ее лицо горело огнем, она схватила с каминной полки голубую чашу. Ту самую чашу, ту, которой она воспользовалась, чтобы унизить меня, поставить на место. Чаша вновь послужила той же цели, когда ударилась в стену позади меня и разлетелась на сотни осколков. Она была ужасна, я был в ужасе. Затем ярость исчезла с ее лица, и она вновь стала спокойной. Будто меня тут не было, будто она разговаривала сама с собой. Возможно, причиной всего был наркотик. Может быть, я сам оказался под его влиянием, и все это было только кошмаром.
— Я должна попытаться заснуть сегодня. Надеюсь, я сумею.
Затем она перешла на французский, и я не понимал ни единого ее слова. В конце концов я осознал, что она полностью забыла про меня, даже не замечала, что я нахожусь в комнате. Я выскользнул из гостиной и из дома. Меня трясло.
Глава 18
Утром я был в жутком состоянии и убедил себя, что вина целиком моя. Она же вдова и все еще в шоке. Я же попытался воспользоваться этим. Во всяком случае, хотел. Наркотики внушали мне отвращение. Конечно, я знал, что они существуют, — криминальный репортер неизбежно сталкивается с ними. Но увидеть подобную женщину в таком состоянии было ужасно. И к тому же придавало ей еще большую обворожительность.
