Роковые обстоятельства - Суворов Олег Валентинович
А шорох за дверью был вызван повторным появлением Маргариты — ей тоже не спалось. Пару минут она прислушивалась, стоя в коридоре, а затем осторожно приоткрыла дверь и обнаружила в комнате полнейшую темноту, прерываемую лишь ровным дыханием спящего Юлия…
Глава 18
«НА ДЕРЖАВУ ОБИДНО!»
Серым апрельским утром на Семеновский плац, оцепленный со всех сторон войсками, под барабанный бой медленно вкатили две открытые колесницы, каждая из которых была запряжена парой гнедых. На первой из них находились двое мужчин, на второй — еще двое и одна женщина. Самому старшему из осужденных было лет тридцать, самому младшему — лет на десять меньше. Все пятеро были одеты в серые арестантские шинели, и у каждого на груди болталась зловещая черная доска с яркой белой надписью — «цареубийца».
Плац располагался между Фонтанкой и Обводным каналом и обычно использовался для муштровки войск, наказаний шпицрутенами и публичных казней. В центре его высилась свежеобструганная виселица с шестью железными кольцами, в пяти из которых болтались веревки. Осужденных сняли с колесниц, выстроили в шеренгу и зачитали приговор.
Затем им дали время попрощаться. Трое мужчин по очереди обняли четвертого — самого молодого — испуганного и дрожащего, но женщина к нему даже не подошла. Так Софья Перовская — та самая девушка в черном пальто, что ровно месяц назад наблюдала за действиями руководимых ею бомбистов с другой стороны Екатерининского канала, выказала свое презрение Николаю Рысакову, чья бомба лишь повредила карету. Будучи схвачен на месте, он в приступе залихватского возбуждения нагрубил царю, зато потом, тщетно пытаясь спасти свою жизнь, стал активно сотрудничать со следствием и выдал всех участников «Народной воли», кого только знал.
Поскольку на всю огромную Российскую империю имелся только один официальный палач по фамилии Фролов, осужденных пришлось вешать по очереди. Первым жребий выпал Кибальчичу. Затрещали барабаны, распорядитель казни взмахнул саблей и несостоявшийся русский инженер, все дни перед казнью тщетно просивший отдать проект придуманной им ракеты на техническую экспертизу, легко закачался в петле. Было около половины десятого утра.
Обрадованный удачным началом, Фролов подвел к виселице Тимофея Михайлова — того самого бомбиста, который должен был метнуть адский заряд первым, но не выдержал нервного напряжения, покинул свой пост и вместе с неиспользованной бомбой отправился домой, передоверив убийство царя товарищам…
Ровно сорок пять лет назад, когда казнили декабристов, трое из них сорвались, но тут же были повешены вторично. Ужас, который начался теперь, не шел ни в какое сравнение с той давней казнью! Если сорвавшийся с виселицы Кондратий Рылеев, по его собственным словам, был счастлив «дважды умереть за Отечество», то несчастному Михайлову пришлось умирать за него четырежды!
Первый раз веревка оборвалась, и он полетел вниз, удачно приземлившись на ноги; второй раз — отвязалась, и он неуклюже рухнул на землю всем телом; в третий раз — растянулась как резиновая, и осужденный плавно опустился на землю. Четвертый раз превратился в настоящий кошмар — измученного, находящегося в полубессознательном состоянии Михайлова пришлось держать на весу целых десять минут, ожидая, пока он задохнется, поскольку узел веревки оказался слишком слабым, и она никак не могла удавить несчастного! Причем держал его даже не палач, а доктора, приглашенные на казнь для освидетельствования смерти осужденных!
И все это происходило на глазах у других смертников, дожидавшихся своей очереди! Неудивительно, что когда пришел черед Перовской, она была крайне взволнованна, хотя из последних сил старалась владеть собой. Однако ей повезло, и ее повесили с первой же попытки [13]…
Палач был так удручен долгим, мучительным и позорно-неумелым умерщвлением Михайлова, что даже легкая смерть Перовской не смогла его ободрить. Стремясь побыстрее закончить казнь, Фролов решил повесить Желябова и Рысакова одновременно. При этом он так торопился, что одел им петли слишком высоко, близко к подбородку да еще узлами вперед. В итоге случился еще один кошмар — несчастные отчаянно дрыгали ногами в воздухе, а агония не наступала! И все это фантасмагорическое зрелище сопровождалось бешеным барабанным боем!
Сцена была настолько чудовищной, что распорядитель казни не выдержал и приказал опустить осужденных на землю. Пока они пытались отдышаться, петли завязали покрепче, а узлы, как и полагается, повернули назад, к затылку. Затем несчастных одним рывком поставили на ноги и снова потащили к виселице…
Так завершилась последняя публичная казнь в России. Казненных сняли с виселицы и положили в специально привезенные черные гробы. Вечером того же дня все кабаки Санкт-Петербурга были закрыты — то ли потому, что правительство опасалось слишком бурного народного обсуждения, то ли потому, что сочло бестактным позволять гульбу в такой день.
…Зрелище казни, за которой студенты наблюдали из толпы зевак, поверх солдатских голов, так потрясло впечатлительного Дениса, что Петр Ливнев даже пожалел, что уговорил приятеля пойти с собой. Когда вешали Михайлова, он смертельно побледнел и отвернулся, а Ливнев с какой-то странной досадой в голосе заявил:
— И что за остолопы! За столько лет вешать так и не научились! Лучше бы расстреливали!
Большинство присутствующих были настроены крайне враждебно к цареубийцам, однако столь тяжкое зрелище возымело свое действие, и эта его реплика не вызвала ни малейшего отклика.
Правда, потом, когда Михайлов наконец был повешен, толпа вздохнула с облегчением, и ее настроение снова изменилось. Казнь Перовской встретили криками одобрения и улюлюканьем, а когда какая-то потрепанная дама неопределенного возраста попыталась что-то пискнуть в защиту казненной террористки, началась настоящая травля. Похоже, она была столь же экзальтированна, как и ее покачивавшийся на виселице кумир.
Сначала эту особу просто шпыняли и матерно ругали, а когда она кое-как выбралась из толпы и побежала в сторону Николаевской улицы, те из зевак, что соскучились в томительной роли зрителей, устремились следом. Испуганная задыхающаяся женщина принялась стучать в двери первого попавшегося дома, крича, что ее хотят убить. Швейцар проявил жалость и впустил ее в подъезд, за что вскоре и поплатился. Не на шутку разбушевавшаяся толпа высадила дверь, жестоко избив обоих! Самосуд прекратился только с появлением полиции, которая первым делом обыскала полурастерзанную даму и нашла у нее заряженный револьвер.
Уже в участке один из полицейских поинтересовался: почему она не воспользовалась им для самообороны? Дама гордо отвечала, что взяла с собой револьвер вовсе не для того, чтобы «стрелять в простой народ, одурманенный лживой пропагандой самодержавия»!
«А для чего он вам?» — продолжал любопытствовать полицейский.
«Чтобы застрелиться у эшафота своего кумира!»
«И что этому помешало?»
«Не успела», — чуть смутилась несостоявшаяся самоубийца.
«В таком случае, благодарите тех, кто привел вас в столь непотребный вид», — холодно заявил собеседник, подумав про себя о том, что подобная жертвенность со стороны малопривлекательных особ не вызывает ни малейшего сочувствия. Да, собственно говоря, такие особы и стремятся к жертвенности, поскольку не имеют иных способов выделиться, вроде ума, красоты или таланта. Господи, и насколько же опасна бывает такая вот дурища, которая «только того и жаждет и требует, чтобы за кого-нибудь какую-нибудь муку поскорее принять, а не дай ей этой муки, так она, пожалуй, и в окно выскочит»!
Разумеется, что ничего этого студенты не знали, поскольку к тому времени уже покинули место казни.
— Ну, брат, ты что-то совсем раскис, — нарочито бодрым тоном заявил Ливнев, уводя Дениса подальше от Семеновского плаца. — А как бы ты жил в средневековье, когда сжигали, колесовали или отрубали головы?
