Ирина Глебова - Ангел-хранитель
На том и решили. Коробова поспешила в дом следом за сыном. Петрусенко предупредил Сашу, что часа через два они уедут в «Бородинку», и отпустил того к друзьям. Сам же пошел вокруг дома к черному ходу на кухню.
Пелагея Никитична встретила его, как родного, сразу предложила чай и пироги с вишнями. Он не отказался, но попросил позвать Варфоломея составить компанию: есть, мол, к нему дело. Кухарка тут же отправила парнишку, растапливавшего дровами печь. И скоро они втроем – Петрусенко, Варфоломей и Никитична – дружно чаевничали.
Похваливая пироги и чай, Викентий Павлович повернул разговор на лечебные травяные чаи. Никитична охотно стала рассказывать, какая травка от какой болезни полезная.
– А что, хозяева часто вашими талантами травницы пользуются? – спросил он.
– Как бы не так! – махнула рукой кухарка, впрочем, без обиды. – Госпожа свои заморские пахучие чаи любит. Всего один раз и просила для молодого князя отвар сделать, от простуды и жара.
– Верно, вечером, накануне злополучного дня, – сказал Викентий Павлович, словно припомнив. – Молоденькая гувернантка при мне упоминала: темный густой отвар пил мальчик.
– Ошиблась Аленушка! – возразила Пелагея Никитична. – Она и мне накануне говорила – темный чай был. Да только те травки, что я готовила, дают цвет легенький, приятный, светлый.
– А чай, значит, госпожа Коробова заказала? Сама и забирала?
– Сама, сама. Первый раз за все время на кухню спустилась – очень озабочена здоровьем князя была.
Петрусенко потянулся за новым пирожком, похвалил:
– Пироги – просто чудо! Не могу остановиться… Значит, все-таки Тамила Борисовна верит в целебные свойства трав? А о травах вообще она вас не расспрашивала?
– Нет, она с нами разговоры не шибко ведет. Вот Зинка ее – ну, вы знаете, я вам уже о ней рассказывала, – та все выспрашивала, выпытывала о Сычихе: правда ли, что колдунья травами и лечит, и травит людей, и в одурь вгоняет, и память забирает…
– Не скажи, Никитична, – возразил Варфоломей. – Хозяйка и самолично меня о Сычихе выспрашивала.
– Кто ж такая эта Сычиха? – удивился Викентий Павлович. – Не слыхал раньше.
– А это потому, что вы не местный, – объяснил Варфоломей. – Здесь в округе во всех селах ее знают. На хуторе живет, Дурдово называется, а еще – хутор колдунов. Их там несколько семей жило, высланных за колдовство. Давно уже… Все поумирали, одна Сычиха и осталась. Правнучка тех. А кто говорит – вовсе не правнучка, а сама из первых высланных, триста лет ей уже. Не знаю, что правда, но колдунья она настоящая.
– Ох, как интересно. – Викентий Павлович достал из жилетного кармана часы. – Но мне уже пора уезжать. Да, Варфоломей Гаврилович, завтра хозяйка прикажет яму в саду засыпать. Но только прежде я туда спущусь, посмотрю. У вас ведь есть веревка и ворот, на которых вы поднимали Степана?
– Есть, а как же!
– Тогда берите все, зовите еще мужиков и пошли.
Над ямой укрепили простенький, но надежный ворот, стали медленно опускать деревянную «люльку» вниз. И хотя над головой ярко светило солнце, через два метра в узком каменном мешке стало темно. Держась одной рукой за канат, Викентий Павлович светил себе фонарем. Почти сразу он увидел, что стены выложены камнем, а на одной стороне вырублены ступени. Нет, ни спуститься, ни подняться по ним казалось невозможным: время их разрушило, почти сровняло со стеной. Но когда-то… Значит, прав он был, сразу определив: эта яма – не колодец для воды.
Наконец Петрусенко ступил на дно, огляделся. Два прохода в две разные стороны уходили здесь под землей. Вернее, то, что от них осталось: контуры низких арок, заваленные обрушившейся землей и камнями. Отсюда – и острые каменные осколки на дне, и концы железных конструкций, торчащие из стен…
Викентий Павлович сориентировался: один проход явно вел когда-то в сторону дома, второй – к речному склону. Значит – подземный ход! Кто и зачем его здесь прокладывал? Возможно, еще первый хозяин и строитель «Замка»? И кто из сегодняшних обитателей «Замка» знал об этом подземелье? Ведь явно кто-то знал…
Наверху солнце ослепило. Петрусенко стал отряхивать одежду, потом сказал Варфоломею:
– Вернемся на кухню, смою с себя пыль веков.
Приводя себя в порядок, вытираясь полотенцем, он проговорил:
– Мрачное место эта яма. Истинная могила.
– Бедный Степан, – вновь всхлипнула Пелагея Никитична. – Молоденький еще совсем! А ведь какой добрый был парень, цветы, кустики, деревья любил. Хотел по-настоящему на садовника учиться, как его дядя.
Петрусенко вновь опустился на стул: его заинтересовало услышанное.
– А что, его дядя как-то по-особенному знал садоводство?
– Еще бы! Парамон Петрович не здешний родом-то. Его привезли из самого Санкт-Петербурга еще князья Берестовы. Не эти, которые во Франции сгорели, нет. Их родители. Давно это было, Парамон тогда сам молодой был, вот как Степан. Ты ведь тоже про то знаешь, Пелагея?
– Да как же не знать! – ответила кухарка истопнику. – Парамон Кузменков знатный у нас был человек. Сам потом рассказывал: принадлежал он от рождения одним князьям – фамилии не помню. Те его подростком забрали из деревни в Санкт-Петербург, отдали учиться одному иноземному мастеру по паркам, садам, скверам разным. Вместе со своим учителем он насаживал парки для царя! А потом его продали нашим Берестовым. Те приехали сюда, в «Замок», и Парамон стал им обихаживать сад. Не один, конечно, много тогда крестьян наших с ним работало, он руководил, да и сам не ленился. Аллея липовая еще осталась, и террасы к воде – все он устраивал.
– А потом, значит, тут и остался?
– Ну да, да, – подхватил Варфоломей. – Как вышел указ от крепости освободить народ, так и он вольную получил. Но никуда не уехал, потому что невесту себе уже присмотрел в деревне Енино. Женился, детей народил. Работал, пока старики Берестовы тут жили да молодые наезжали.
– А теперь?
– Теперь-то стар совсем, восемьдесят, поди, уже есть. Вот Степку учил садоводству, свои сыновья-то без интереса к этому выросли, один в город подался извозчиком, другие крестьянствуют, как все.
– Значит, Степан ему племянник? Какой удар для старика…
– А он и не знает, – ответил Варфоломей. – У него два года как удар случился. Ноги-руки отнялись, да и разум почти ушел.
– Очень жаль, а я хотел навестить его, расспросить кое о чем.
– Ты, Варфоломей, с толку не сбивай человека! – замахала руками Никитична. – Мне Степан покойный как раз говорил, что дяде стало лучше, даже речь вернулась. Так что, господин следователь, можете сходить, порасспрашивать его. Только про Степу и правда не говорите старику.
Петрусенко поднялся:
– Спасибо вам, мои дорогие, за угощение да рассказы ваши… Я так понял, до Енино тут недалеко?
– Близенько, – закивал Варфоломей. – Степан бегал каждый вечер. Через сад, к реке, и левее – по полю, там тропа есть. Как под горку спуститесь, то напротив, на другом холме, уже и избы увидите. Вот то и Енино. А на лошадке так за десять минут доскачете.
– Я любитель пеших прогулок, – улыбнулся Петрусенко.
Он вернулся в холл первого этажа и вызвал к себе Сашу. Мальчик сбежал к нему по лестнице, и было видно: станет просить остаться. Но Викентий Павлович опередил его:
– Вот что, дорогой, ты у меня человек воспитанный, тактичный. Пусть князь пообщается со своим кузеном. А тебе тоже неплохо бы с мамой, дядей, сестренкой побыть.
Саша коротко перевел дыхание и согласился:
– Хорошо, папа, едем. Я, между прочим, и сам уже со всеми попрощался.
– Прекрасно. Но поедешь ты один, верхом на моей лошади. Она спокойная, послушная. Приедешь и сразу скажешь Максиму, пусть на двуколке поезжает в село Енино, к дому Парамона Кузменкова. Я буду там.
Варфоломей уже подвел к воротам лошадь, держал ее под уздцы. Викентий Павлович подсадил сына:
– Ну, с Богом!
Когда юный всадник скрылся за поворотом, он пошел через сад по злополучной тропе. Оглянулся на дом и увидел в окне второго этажа легкую фигурку гувернантки.
На самой околице деревни он спросил о старике Парамоне встречного подростка. Тот сразу указал дом и побежал дальше, гоня перед собой пяток коз – наверное, после дневной дойки вновь на выпас.
Крепкий, средних лет мужик отворил ему дверь, выслушал и спокойно пропустил в дом.
– Что ж, порасспрашивайте, – сказал добродушно. – К папаше речь-то на днях вернулась, вот он все говорит и говорит. Двигаться не может, только говорить. Он рад будет, коли кто его слушать станет, нам-то все некогда.
Это, видимо, был один из сыновей Кузменкова, живший с отцом. В комнате старика оказалось чисто, светло. Не было и в помине тяжелого духа болезни и беспомощной, прикованной к постели старости. Сыновья, видимо, хотя и не наследовали отцовского увлечения садоводством, но родителя любили и почитали. Петрусенко приметил и мелькнувшую в дверях женщину с любопытным приятным лицом, и парнишку-подростка, и девочку, вроде его Катюши, выкладывающую у крыльца на горке песка узор из осколков битой цветной посуды.
