Йен Пирс - Гибель и возрождение
— Это мое протестантское воспитание, — сказал Аргайл.
— Это ваша доброта. И синьора Грациани почувствовала ваше отношение к «Мадонне».
Аргайла уже очень давно не обвиняли в доброте, и он растерялся, не зная, как реагировать. Наконец решил сказать просто «спасибо».
— Это не комплимент — я просто констатировал факт. И благодаря этому факту я готов доверить вам те документы, которые не захотел показать Буркхардту.
— Буду вам очень признателен.
— Дайте мне ручку и бумагу — я напишу, что нужно искать. Я бы пошел вместе с вами, но чувствую, голова опять начинает мне изменять. Сейчас вам придется меня покинуть.
Аргайл повиновался, отец Чарлз быстро написал несколько строчек и протянул ему листок.
— Четвертый шкаф, третий ящик снизу. В глубине. А теперь оставьте меня, пожалуйста.
— Очень любезно с вашей стороны… Отец Чарлз нетерпеливо отмахнулся:
— Оставьте. Пожалуйста, уходите быстрее.
Аргайл просидел в архиве восемь часов, медленно пробираясь сквозь дебри латинских рукописей. К сожалению, латынь он знал из рук вон плохо. Несмотря на это, Аргайл чувствовал себя не вправе просить у кого-то помощи. Вооружившись словарем, он мужественно боролся с причастиями и герундиями — и так, постепенно, слово за словом, предложение за предложением, ему открывался смысл старинных документов.
Проблема была в том, что он не видел никакой системы в подборке бумаг — во всяком случае, пока. Листок, содержащий сведения о назначении главы монастыря, страничка из монастырской летописи, копии папских приказов, счета за погрузку и разгрузку кораблей начиная с 1453 года. Адрес от папы. Запись о земельных владениях некоего знатного вельможи. Упоминания о религиозных праздниках, по большей части связанных с культом Пресвятой Девы.
У Джонатана голова шла кругом от всей этой разнородной информации; он не представлял, как все это можно совместить. И в то же время было совершенно очевидно, что отец Чарлз считал каждый документ нужным и важным — на этот счет он выразился совершенно определенно. Но пока Аргайл не видел никакой связи.
Специалист по истории средневековья в течение нескольких минут прочитал бы все эти бумаги и объяснил ему их смысл, но после беседы с отцом Чарлзом Аргайл почему-то чувствовал, что тот расценил бы это как предательство. Он доверил тайну ему и только ему, и Аргайл был готов просидеть в архиве всю неделю, если в этом возникнет необходимость.
После нескольких часов напряженной работы он решил сделать перекур и вышел во двор. Сидя на нагретом солнцем камне, он продолжал сопоставлять факты, отыскивая сокрытый в них смысл. Ладно, может, удастся найти ключ к разгадке в следующей стопке бумаг.
Он увидел, как на территории монастыря появился Менцис и направился к церкви. Аргайл помахал ему, но вставать не стал — не было настроения разговаривать. Потом появился отец Жан и куда-то поехал на своем крошечном «фиате». Где-то за монастырской стеной послышалась песня.
Пребывая в некотором оцепенении, Аргайл не сразу осознал странность этого пения и лишь спустя несколько минут решил поинтересоваться, что оно означает. Он вышел за ворота и спустился вниз по улице к церкви. У входа стояла группа женщин, в основном немолодых. Медленно раскачиваясь, они распевали псалмы. В руках у них были распятия и четки. Вокруг них собралась толпа зевак, кто-то щелкал фотоаппаратом. Аргайл пригляделся и признал знакомого репортера. Приблизившись к нему, он поинтересовался, что происходит.
— Они обращаются к своей госпоже, — ответил репортер с кривой ухмылкой. Сцена его забавляла.
— Ну и ну.
— Они собираются оставаться здесь до тех пор, пока картина не вернется.
— Боюсь, им придется ждать долго.
Репортер кивнул и окинул толпу прищуренным взглядом, обдумывая, под каким соусом преподнести событие. Сделать из него трогательную благочестивую историю? Или написать хлесткую статейку о суеверных предрассудках цивилизованных людей?
Аргайл оставил его наедине с этой дилеммой и спешно вернулся в монастырь, опасаясь, как бы репортер не смекнул, что он имеет к делу какое-то отношение, и не начал приставать с расспросами.
Флавия пришла в «Кастелло» заранее, горя нетерпением услышать, что хочет сказать ей Фостиропулос, и встреча оправдала ее ожидания.
Она закурила уже третью сигарету и прикончила вторую чашку орехов, когда Фостиропулос ворвался в бар, сияя радостной улыбкой. Он дважды горячо расцеловал ее в обе щеки, словно самую близкую подругу, и заказал шампанское.
— Что вы думаете о нашем друге ди Антонио? — спросил он, разливая вино по бокалам.
— Кто это?
— Человек, который организовал нашу встречу в министерстве.
— Ах он. Хм. Ничего.
— По-моему, он пустышка. К сожалению, такие работники есть в дипломатической службе любой страны. На папках с их делом стоит пометка «Невыездной». Жаль, но ничего не поделаешь. Такое уж у вас правительство. Вы постоянно умудряетесь выбирать туда очень странных людей. Все они надутые дилетанты и к тому же законченные злодеи. Вы так не считаете? Страна пребывает в полном развале, а вы даже не думаете от них избавляться.
— Вы так хорошо знаете нашу политическую ситуацию?
Он улыбнулся:
— Поверьте мне. Лично я вообще считаю, что каждые двадцать пять лет нужно устраивать революцию и начинать все с чистого листа. Мао был прав, хотя сейчас немодно его поддерживать.
— Насколько я знаю, у вас в правительстве тоже все время одни и те же люди, — заметила Флавия, смутно осознавая, что в словах Фостиропулоса может скрываться некий подтекст. — Как бы вы ни пытались от них избавиться.
— Верно. Но там не все такие. И их сразу видно. Стиль управления остается одинаковым. Взять хотя бы дело, которым занимаюсь я.
— Шпионаж.
— Торговлю, Флавия, торговлю. Вы не возражаете, если я буду называть вас по имени?
— Нисколько.
— Георгос. В старые добрые времена мы все так боялись шпионов, коммунистов… Мы знали, что мы делаем и для чего — стоим на страже границ Европы. А потом — пуф! — и все изменилось. Начали происходить очень странные вещи.
— Например?
— Люди перестали ориентироваться в обстановке. Старые представления оказались негодны, и они начали исповедовать еще более старые. Традиционный враг исчез, и им пришлось сосредоточиться на враге, еще более традиционном. Вы понимаете меня?
— Абсолютно.
— В самом деле? Вы меня удивляете.
— Продолжайте.
— Старый Харанис. Странный человек. Что вам известно о нем?
— Немногое. Я слышала, что он коллекционирует произведения искусства и держит несколько галерей, хотя я предполагала, что он давно избавился от них. Мне как-то жаловался на это один из знакомых аукционистов. Это ведь он заявлял, будто у него столько картин, что он уже не знает, куда их девать?
Фостиропулос улыбнулся:
— Да, это он. Почувствовав приближение старости, Харанис вдруг стал необыкновенно набожным. Он перестал собирать полотна старых мастеров и, наоборот, начал жертвовать отдельные работы храмам. Так, он отдал несколько икон, но потом бросил и это занятие.
— В таком случае даже вы должны признать, что его имя всплыло не случайно.
— Возможно. Он особенный человек. Самое странное в нем то, что он ярый демократ.
— А почему вас это удивляет?
— Потому, что в шестидесятые он был против «черных полковников» — единственный из сотни богатых людей, на которых держится Греция. Отчасти, наверное, потому, что приход «черных полковников» отрицательно сказался на его бизнесе, но в основном потому, что в душе он безнадежный романтик. Греция — колыбель демократии. Харанис был яростным противником коммунизма, но также не поддерживал и этих головорезов-националистов.
— Словом, он чист, как первый снег.
Говорят, он долго увлекался коллекционированием и собрал потрясающую коллекцию. Сейчас национальный музей пытается уговорить его завещать ее государству. Но дело это непростое: бизнесмен всегда остается бизнесменом. Взамен Харанис требует освободить его от налогов, отдать выгодные контракты и концессии. Боюсь, в конце концов правительство откажется от этой идеи — слишком накладно. К тому же, как я слышал, директор музея сомневается в некоторых его приобретениях.
— О-о, вот как?
— Он считает сомнительным их происхождение. Никто не знает, где он их купил и откуда они вообще появились. Хотя в принципе это не так уж важно.
— Вы уверены?
— Он уже лет пять ничего не покупает и отказывается даже слышать об этом.
— Какая жалость.
— Он полюбил уединение. Но естественно, как человек, страдающий манией величия, он купил целый монастырь и оборудовал свою келью спутниковой связью. Теперь говорит, что его сердце на месте, если оно вообще у него есть.
— И где он уединяется?
— Монастырь расположен у подножия горы Атос. Он живет там почти все время. Даже одеваться стал в средневековом стиле. Народ болтает, будто он замаливает старые грехи. Ну, если так, ему предстоит большая работа.
