Алексей Фомичев - Сам без оружия
Ясно, что он легавый, ясно, что и Щепкин, и тот третий, «оператор», тоже легавый. Целая группа жандармов маскируется под работников этой самой синемы. Для чего? Вот этого Григорий не знал и сколько ни ломал голову, ничего придумать не смог. Понятно, что не из‑за него весь сыр‑бор. Понятно, что Зинштейн и вся его свита – и впрямь артисты. Григорий успел с ними пообщаться, так что ошибки никакой нет.
Та красивая мамзелька, что приехала с легавыми, тоже, видимо, актриса. Уж больно хороша. И кривляется, и глазки строит. Полюбовница Щепкина? Хотя неважно.
А что теперь делать ему? Прыгать на первой же станции и давать деру? А как же месть? Слово папане дал, негоже соскакивать. Папаня и брательник, царствие им небесное, уже в землице сырой. Зарыли, креста не поставили, ладно хоть попик бы какой молитву прочел.
Может, сперва прибить этих легашей, а уж потом уходить? Легко сказать – прибить! Эти двое Щепкину под стать – здоровые, сильные, тренированные. Григорий мог отличить простого амбала от подготовленного бойца, сам таким был. Так вот эти – бойцы. В открытую лезть никак – шум будет, да и как бы по шее не схлопотать. Бить в спину? Момент подгадать надо. И потом, всех троих не подловишь. Хотя бы этого Щепкина.
Но зачем они устроили балаган со съемками? Зачем едут на край света, в этот проклятый Владивосток? Что за игра? Любопытно.
Хотя излишнее любопытство до добра никогда не доводит. Так что делать?
Григорий думал. Вернее, пытался думать. Но выходило плохо. Он сам не знал, чего хотел, не знал, что делать дальше, не выстроил еще план. И оттого маялся, злился на себя, и на легавых, и на Зинштейна, который втянул его в эту историю. Хотя, чего тут врать, сам в нее влез. Видимо, пора вылезать. Но как?
Григорий опять крутанул в руке нож. Хороша финка. Из хорошей стали сделана известным мастером. Длина клинка невелика – почти три вершка, рукоять такая же. Небольшой односторонний ограничитель. В руке сидит как влитая. Клинок в тело входит легко даже при несильном ударе. Если, конечно, уметь. Григорий умел, не зря долго тренировался.
Ну что, всадить Щепкину под лопатку и деру? Или подождать, посмотреть, что эти легаши задумали? Как быть?
У двери раздались шаги, громкий голос весело проговорил:
– Мон шер ами! Где вы там?
Дверь начала открываться.
Неуловимое движение, и финка исчезла из вида. Григорий откинулся на спинку и встретил возникшего в проеме двери Зинштейна ленивой улыбкой.
– Пан режиссер.
– Как устроились? Не первый класс, зато одни, – чуть виновато улыбнулся Зинштейн.
– Не княжеский дворец, но жить можно, – кивнул Григорий. – А вы как?
– А мы к вам по делу. Пора начинать работать. У меня тут наброски… костюмы, декорации, кое‑какие идеи по главным персонажам. Надо бы все это оформить. Не обязательно сразу красками в цвете, можно итальянским карандашом. У вас ведь наборы с собой?
Григорий кивнул на саквояж, в котором лежали наборы карандашей, краски, кисточки, альбомы и листы ватмана.
– Ну и прекрасно! Давайте начнем с самого простого…
Григорий тоскливо посмотрел на саквояж, тихонько вздохнул. А так все хорошо начиналось!
В детстве он любил малевать угольками на печке или на заборе, за что иногда получал по шее от дяди и от отца. Во Франции ходил на выставки модных художников, даже видел, как они работают. Пробовал сам, но ничего сложнее дома, снежной бабы или ведра нарисовать не мог.
Он хорошо понимал, что сейчас начнется, что режиссер устроит истерику, обвинит его в подлоге, раскроет обман перед остальными. А Щепкин наверняка задаст вопрос – зачем все это надо было? И что тогда?
– Это срочно? – спросил он, только чтобы потянуть время. – У меня запястье побаливает. После той стычки.
Зинштейн захлопал глазами, огорченно вздохнул.
– Ну хотя бы попробуйте… немного. Рука долго болеть будет?
– Денек еще, и все.
– Ну хорошо. Я через часок зайду. Хоть набросок главного героя сделайте. В общих чертах.
– А каким его рисовать‑то?
Зинштейн на миг задумался, потом посмотрел на Григория.
– Да с себя! Вот зеркало как раз. Только в полный рост и руки чтобы были уперты в бока. Ну, такой гордый вид… – Зинштейн вскочил. – Я скоро загляну…
Когда он вышел, Григорий пододвинул к себе саквояж, открыл его и достал альбом и несколько карандашей. Задумался.
За разоблачением последует уход. И как бы не с шумом. А уходить нельзя. Значит, надо сделать так, чтобы Зинштейн не особо кричал, а другие не задавали много вопросов. Как? Надо думать, время еще есть.
…Идею подключить Зинштейна и съемочную группу к прощупыванию японцев подала Диана. Аргументировала просто – известных людей никто не заподозрит в работе на русскую контрразведку. Все знают, до чего творческая богема ненавидит полицейские и прочие структуры власти и даже готова, наоборот, помогать противной стороне.
Возражать было нечего, сей прискорбный факт не являлся секретом. Хотя возмущал до глубины души. Только в России представители интеллигенции всегда так рьяно вставали против власти и не стеснялись заявлять об этом во всеуслышание.
– В сегодняшних газетах будет напечатано сообщение о начале съемок нового фильма, – поддержал Диану Гоглидзе. – Сколько там?.. Пять, что ли, газет? «Новое время», «Петербургская газета», «Русские ведомости»…
– «Ведомости» вряд ли…
– Не важно. Главное, все узнают. Так что японцы, даже если проверят, найдут подтверждение.
– Но тогда надо настроить Зинштейна. Пусть напишет в своем сценарии что‑то про японцев, вот и повод появится. А в Вятке на банкете и подойдет… – развил мысль Белкин.
– Лучше раньше, – перебил Гоглидзе. – И не один. Можно нашу приму Диану попросить. Японцы на женскую красоту падки… как все.
– У них несколько другие каноны женской красоты, – заметил Щепкин. – Но идею поддерживаю. Диана с ее талантами, сразит самого строгого японца!
Он улыбнулся, посмотрел на Холодову. Та благодарно кивнула и окатила капитана чарующим взглядом.
– Мерси, ма капитэно. Но к Зинштейну пойдем все. Устроим… день знакомства, выпьем. Сереженька обязательно согласится… – Диана перехватила нарочито изумленный взгляд Гоглидзе и добавила: – Нечего буравить меня взглядом, ротмистр. Женщины имеют право на легкий флирт.
– А мужчины имеют право сходить налево.
– Хам!
Коварный план Дианы сразу дал сбой. В купе Зинштейна сидел здоровый розоволицый американец, которого офицеры видели при посадке на перроне. Он тоже ехал первым классом, но до этого момента из своего купе не выходил. Сейчас же американец вольготно развалился на диване, попыхивая ароматной сигарой и держа в руках бокал с коричневатой жидкостью. Такой же бокал был и у режиссера. А на столе стояла бутылка с яркой этикеткой, на которой был изображен жокей на лошади. Виски «Блантонс» – дорогая вещь, отметил про себя Щепкин. А еще он отметил, что режиссер уже опьянел, но пока самую малость. Зато вполне расположен для откровенного разговора. Если бы не этот американец…
Зинштейн повернул голову на стук, ухмыльнулся.
– А, господа меценаты, директора… Прошу. Проходите, проходите… Рад, гм… весьма… даже очень.
Он не настолько был пьян, каким хотел казаться, понял вдруг Щепкин. Но с чего такая паршивая игра?
Капитан перехватил пристальный взгляд Дианы, та тоже не понимала причины преображения вежливого и улыбчивого режиссера.
– Прима наша, Диана… рад, всегда рад…
– У вас тут весело, – приняла игру Холодова. – Виски пьете.
– Садитесь, господа… – Зинштейн сделал рукой широкий жест. – Да, вот виски… бурбон. А это наш сосед и попутчик Джек Браун. Из Америки. Из…
Режиссер повернулся к американцу:
– Прости, Джек, откуда ты?
– Чикаго, – блеснул тот белозубой улыбкой. – Джек Браун, джентльмены. Бизнесмен и игрок. Весьма рад.
Говорил Браун на русском с сильным истинно американским акцентом, но вполне понятно. И фразы строил почти правильно.
Был он каким‑то излишне веселым, полным оптимизма и излучал радость, что было весьма редким зрелищем в России на третьем году войны.
Щепкин назвал себя и представил остальных. Браун удивленно вскинул брови.
– Синема. Прекрасно! Я люблю смотреть синема. У нас в Штатах много известных артистов.
– Надо выпить за встречу! – Гоглидзе выставил на стол две бутылки – коньяк и водку.
Браун довольно булькнул.
– Русская водка просто превосходна. И хотя я привык к виски и джину, но водка мне нравится!
– Так угощайтесь, господин Браун! У нас этого добра навалом!
– Навалом?! Да, понимай… много‑много.
Гоглидзе налил американцу рюмку, а Белкин достал из небольшой сумки тарелку с нарезанными солеными огурчиками, дольки сала, порезанный хлеб. Потом выставил блюдо с осетриной, банку с икрой. Всем этим его снабдили в вагоне‑ресторане.
Браун чокнулся по очереди со всеми, довольно приговаривая «я это уже видел», опрокинул рюмку и по примеру Белкина закусил ломтиком сала с хлебом.
