Валерия Вербинина - Сапфировая королева
Лукашевский не стал настаивать. Он заметил, что Николай может на него рассчитывать, и отошел. По правде говоря, сейчас графа значительно больше волновали его собственные дела.
Если кольцо, отобранное у Валевского, вовсе не из императорской парюры, значит, поляк сказал правду и он не имел никакого отношения к ее исчезновению. И это не устраивало Лукашевского – не устраивало на уровне некоего инстинкта, потому что люди, говорившие правду, вызывали у него куда большее неприятие, чем те, кто лгал и изворачивался на каждом шагу. Ложь была Антонину близка и понятна, правда же не вызывала ничего, кроме брезгливого сожаления. И, вспомнив, в какой незавидной ситуации оказался Валевский, граф решил, что тот просто frajer, простак, олух и его репутация ловкого мошенника совершенно незаслуженна. Последняя мысль настолько приглянулась графу, что он даже выпил большой бокал шампанского, хотя обычно предпочитал воздерживаться от спиртного.
Что же касается Николая Рубинштейна, то он счастливо уклонился от знакомства с одной из восьми дочерей де Ланжере, на вопрос какого-то дряхлого генерала в старомодном мундире ответил, что не имел чести служить в армии, и, искусно маневрируя между гостями, выскользнул из зала, сбежал по ступенькам и оказался в саду, примыкавшем к губернаторскому особняку. Вероятно, по чистому совпадению несколько минут назад в том же направлении удалилась и горничная баронессы Корф.
Она стояла под деревом и, нисколько не обинуясь, обмахивалась хозяйским веером. Теплый ветер с моря веял в лицо, и где-то в траве трещал сверчок. На секунду он умолк, словно собираясь с силами, и заскрипел снова.
Мягкими, неслышными шагами Николай Рубинштейн подошел к горничной и стал позади нее, заложив руки за спину. Дашенька бросила на него взгляд через плечо и отвернулась.
– Ну-с, Амалия Константиновна, – спокойно спросил он, – и что же означает сей маскарад?
Глава 16
– Что вы имеете в виду, сударь? – спросила его собеседница.
– Вам и самой это отлично известно, – проговорил Рубинштейн. Несмотря на то, что молодой человек силился казаться бесстрастным, было все же заметно, что он волнуется. – Ваша горничная Даша изображает вас, а вы изображаете горничную, да так удачно, что никто из тех, кто видит вас впервые, ничего не заподозрил. Но ведь я же знаю вас, Амалия! И вообще, нелепо приезжать в такой людный город, как О., и думать, что в нем не найдется хоть одного человека, который бы не знал вас в лицо.
Дашенька – вернее, настоящая баронесса Корф – вздохнула и повернулась к Рубинштейну. Очень медленно она сложила веер и улыбнулась.
– Ну хорошо, – уронила Амалия, – я – это я. И что с того?
И выражение глаз, и манеры, и даже голос – все в ней теперь было другое. Словно соскользнула с ее лица маска плутовки Дашеньки, играющей ресницами, вертлявой и глуповатой, которую никто не принимал всерьез. И под маской оказался совершенно другой человек – закрытый, собранный, держащийся начеку и, если говорить откровенно, вряд ли безобидный.
– Что вы здесь делаете? – спросил Рубинштейн напрямик.
Амалия пожала плечами.
– Разве вам не сказали? По-моему, весь город уже наилучшим образом осведомлен о цели моего визита.
– Вы имеете в виду Валевского и пропавшую парюру? – спросил Рубинштейн. – И вы хотите, чтобы я поверил, что из-за такого пустяка вы решились на столь сложную комбинацию?
– Украшения императорского дома – вовсе не пустяк, поверьте мне. А что касается подмены, которая кажется вам такой сложной, то я не вижу в ней ничего особенного. Само собой, если бы баронесса Корф приехала сюда с особым заданием, местные власти не на шутку бы всполошились. Меня приглашали бы всюду, мне пришлось бы выслушивать десятки речей, одну глупее другой, и бесцельно терять время вместо того, чтобы действовать. А так – Дашенька слушает речи и изображает меня, а я действую. Никто ни о чем не догадывается, но тем не менее все довольны.
– Я вам не верю, – сказал Рубинштейн после паузы, во время которой не отрывал глаза от лица собеседницы.
– Как вам будет угодно, – равнодушно отозвалась Амалия. – Я не намерена ни в чем вас убеждать.
И хотя ни в ее тоне, ни в ее словах не было вроде бы ничего оскорбительного, игрок тем не менее вспыхнул.
– Я прекрасно помню вас, госпожа баронесса, – проговорил он, – и помню, что на мелочи вы не размениваетесь.[21] А сдается мне, господин Валевский как раз и есть одна из таких мелочей. Вы ведь вовсе не из-за него приехали сюда, он не та фигура, из-за которой вы позволили бы себя побеспокоить.
– Вам, видимо, неизвестно, что я уже ловила его, и именно поэтому меня попросили найти его снова, – возразила Амалия. – Сей господин мне хорошо известен, и я представляю себе образ его действий, что в нашем деле немаловажно.
Однако Рубинштейн упрямо покачал головой.
– Нет, причина не в Валевском. Укради он хоть корону Российской империи, вы и то не стали бы заниматься его поисками. Чтобы найти такого, как он, вполне достаточно сил сыскной полиции. Здесь что-то другое, совсем другое… – Молодой человек испытующе посмотрел на баронессу. – Или Виссарион Хилькевич совсем зарвался и совершил непростительную ошибку? Его власть стала кого-то тревожить? Вы находитесь здесь, чтобы его уничтожить?
– О, прошу вас! – поморщилась Амалия. – Чтобы уничтожить Хилькевича, вполне достаточно обвинить его в убийстве жены, и тогда он никого уже не сможет тревожить.
– Да, я слышал о той истории, – кивнул Рубинштейн. – Подручный по приказу Хилькевича задушил его жену, потому что она ему изменяла. Но таковы всего лишь слухи, а доктор написал в свидетельстве о смерти, что женщина умерла от болезни. К тому же все произошло так давно, что доказать уже ничего невозможно. И уничтожить Хилькевича вовсе не так легко, как вы утверждаете.
– Меня не интересует Хилькевич, – спокойно проговорила Амалия. – Меня интересуют Валевский и драгоценности, которые он украл и появление которых за границей может вызвать нешуточный скандал. Боюсь, вы плохо представляете себе, что именно поставлено на карту.
– Боюсь, – возразил молодой человек, – что в картах я как раз разбираюсь лучше всего. И я не верю ни единому слову из того, что вы мне тут рассказали. Уверен, Хилькевич тоже не поверит, когда узнает, кто вы на самом деле.
Нет, это был не разговор двух давних знакомых – то была словесная дуэль, где каждая фраза равнялась выпаду в сторону противника. До сих пор между собеседниками шла нешуточная борьба, где текст значил ничуть не меньше, чем подтекст; и любой внимательный наблюдатель, окажись он поблизости, непременно бы заметил, что Амалия не то чтобы пренебрегает Рубинштейном, но держится так, словно ни капли от него не зависит, а игрок чувствует это и стремится доказать обратное. Последний выпад, очевидно, должен был оказаться смертельным, но в лице Амалии не дрогнула ни единая черточка.
– Так чего же вы ждете? – спросила она. – Идите и расскажите Хилькевичу о своем открытии. Уверена, он щедро вас вознаградит.
– И пойду, – объявил Рубинштейн. И молодой человек даже сделал шаг в сторону особняка, за ярко освещенными окнами которого звучала музыка. Но Амалия не двинулась с места, судя по всему, вовсе не собираясь его удерживать. Тем не менее игрок остановился.
Сверчок умолк. По ветвям деревьев пробежал ветер. Луна застыла в небе, притворяясь, что вовсе не подглядывает за тем, что происходит в губернаторском саду, но ей тоже было любопытно, чем же все кончится. Амалия молчала, молчал и Николай. Наконец Рубинштейн вздохнул.
– Я вовсе не хотел бы оказаться на стороне ваших врагов, – проговорил он.
И снова молчание, освещенные окна, музыка и чей-то смех за окнами.
– Вы мне не доверяете? – спросил Рубинштейн с горечью.
Амалия пожала плечами. Затем ответила с подобием улыбки:
– Полагаю, вы не вправе упрекать меня за это.
– Даже если на самом деле я вовсе не таков, как вы обо мне думаете?
– О, умоляю вас! – перебила его Амалия с гримасой раздражения. – Оставьте выспренние обороты нашим романистам. Уж они-то всегда горазды доказать, что публичная женщина – ангел, которому не повезло с клиентурой, убийца – человек с ранимой душой, которого вынудили убивать исключительно его жертвы, а вор просто любит чужую собственность больше своей. Еще модно ссылаться на среду, наследственность и бог весть что еще. Ну так вот, сударь, я устроена гораздо проще. И убийцу я называю убийцей, вора – вором, а преступление – преступлением.
– Но я говорю вовсе не о ворах и не об убийцах, – возразил Рубинштейн. Судя по его тону, он был задет за живое. – Я говорю только о себе, Амалия Константиновна. Неужели вы не верите, что хоть один человек может оказаться не таким, как все?
