Леонид Юзефович - Журавли и карлики
– После сеанса мы вместе вышли на улицу. Шли по аллее, и я наплел вам, что это, – указал Жохов на бюст дважды Героя Соцтруда, – мой отец.
– А я бы поверила, – улыбнулась Катя. – Мама так меня воспитывала, что я всему верила и ничего не боялась. Я боялась в жизни двух вещей – атомной войны и хулиганов.
– Хулиганы сюда не показывались, тут пост народной дружины. Мы с вами остались вдвоем в этом саду. Сидели на скамейке, вдруг все фонари погасли.
– Диверсия?
– Откуда? Просто в то время улицы разделялись по категориям. Экономика была экономной, до утра фонари горели только на улицах первой категории. На второй освещение отключали после часа ночи, на третьей – после одиннадцати.
– А это, по-вашему, какая?
– Смотря где. В Москве – третья, в Перми – вторая. В том райцентре, где я работал по распределению, – первая. Короче, стало темно.
Верхний свет был потушен, горело лишь настенное бра в форме раковины. Щепотка сухих мотыльков темнела на дне плафона. Катя подула на этот последний оставшийся в комнате огонь. Жохов дернул шнурок, служивший выключателем, грубо притиснул ее к стене, но поцеловал нежно, давая понять, что в нем есть и то и это. Винный дух наложился на вкус гигиенической помады. Губы у Кати все равно были обветренные. «Покупает самую дешевую», – подумал он с такой острой жалостью, будто ей приходится голодать, и, сострадая, нащупал языком ее язык, сначала мягко уклонившийся от встречи, но затем призывно отвердевший. Она судорожно сглотнула, вовремя вспомнив, что у нее слишком много слюны, стоматологи вечно с ней мучились. Жохов принял это за рефлекторный сигнал о готовности включить основные рецепторы и начал стаскивать с нее свитер. Под ним не оказалось ничего, кроме бюстгальтера.
Его пальцы были теплее, чем ее тело, это придавало уверенности. С первой женой чаще бывало наоборот, а у второй кожа мгновенно меняла температуру в любую сторону, чтобы совпасть с его собственным градусом. Купаться в такой воде было неинтересно.
Катя послушно подняла руки, низ свитера без труда миновал чашечки бюстгальтера, наполненные отнюдь не до краев, но ворот зацепился за сережку с александритом.
– Подожди, ты мне ухо оторвешь, – попросила она и стала вынимать из ушей сережки.
Чтобы разглядеть хоть что-нибудь уже сейчас, Жохов отдернул штору на окне. Потянуло холодом. Ни звезд, ни луны не видно было за облаками, но снег, как слюда, отражал их растворенный в воздухе свет.
Наконец Катя сняла свитер. Жохов начал нашаривать у нее между лопатками застежки бюстгальтера. Настал тот момент, когда женщина легко может понять, насколько опытен раздевающий ее мужчина. Он знал об этом со школы, но к сорока трем годам так и не овладел искуством на ощупь определять тип крепежной конструкции. Не вытерпев, она сама завела руки за спину. Щелкнуло, ему осталось лишь спустить с ее плеч бретельки.
Первой жене нравилось, если ее одежду швыряют куда ни попадя, второй – если аккуратно вешают на спинку стула. Он выбрал средний вариант и бросил бюстгальтер на диван. Катя стояла столбом, соображая, как лучше будет подсунуть ему презерватив.
Прежде чем перейти к юбке и рейтузам, Жохов немного помял ей обе груди, уважительно приподнял их, пробуя на вес. Они были почти невесомы. Он нагнулся и со слабым стоном взял в губы напрягшийся левый сосок. «Стонет сизый голубочек», – подумала Катя.
После третьего класса они с теткой ездили в Ленинград и в Летнем саду видели голую мраморную нимфу с блаженным и от этого почему-то неприятным лицом. Одну руку нимфа поднесла к груди, на ней сидел голубь, тоже мраморный, но загаженный живыми. Раскрытым клювиком он тянулся к ее соску. Тетка сказала, что глупая птица приняла его за ягоду, и все-таки было чувство, будто этот гадкий голубь и хищноватое блаженство на лице его хозяйки преступно связаны между собой.
– Не смотри. У меня там волосики, – шепнула она.
– Где?
– На груди. Вокруг сосков.
Только сейчас он заметил, что темноты больше нет. Заоконный свет, обволакивая перекрестье рамы, сочился сквозь быстро сереющее стекло, слишком слабый для того, чтобы предметы начали отбрасывать тень, но обращающий в тени все, к чему прикасался.
Сумка по-прежнему стояла у дежурной под стойкой. Сосед Жохова показал ее Севе. Тот сказал, что выйдет на улицу покурить, вышел и подошел к машине, которую Ильдар предусмотрительно поставил за углом. Ни с крыльца, ни с центральной аллеи заметить ее было невозможно.
Хасан открыл переднюю дверцу. Сева вкратце проинформировал его о положении дел, вернулся в холл главного корпуса и устроился в кресле справа от дверей, чтобы незаметно выскочить наружу за спиной у Жохова, когда тот пойдет за сумкой к рецепции.
Сосед примостился рядом. Коротая время, он рассказывал, как осенью ездил к брату в Воронеж и как там административно-командная система до того изгадила всю природу, что люди травятся собранными в лесу белыми грибами. Внезапно глаза у него побелели от ненависти.
– Я эту породу знаю, они меня всю жизнь унижали моей зарплатой, – сказал он куда-то в пространство между рецепцией и стендом фотографа в углу. – Я с пятнадцати лет на производстве, был начальник участка на ЗИЛе, а перед получкой придешь в столовую и, как цуцик, просишь на раздаче: мне, пожалуйста, девушка, один гарнир, без мяса.
19Дня за два до того как отправиться в Эрдене-Дзу, Шубин с женой осматривали Ногон-Сумэ – Зимний, или Зеленый, дворец Богдо-хана в Улан-Баторе.
Сто лет назад иркутские каменщики построили на берегу Толы это двухэтажное здание под выкрашенной в зеленый цвет железной крышей. Монголия входила тогда в состав Китая, хозяин дворца считался ее духовным владыкой, но не светским. Стиль его новой резиденции вызвал недовольство Пекина. Чтобы избежать обвинений в пророссийских симпатиях, пришлось в спешном порядке навесить под крышей дощатые карнизы с буддийским орнаментом и вырезать на фасаде изображения лотоса.
Потом Поднебесная империя стала Китайской Республикой, Внешняя Монголия – теократической монархией с живым буддой на престоле. После социалистической революции Коминтерн учел тот факт, что простодушные кочевники любят своего монарха, и до его естественной смерти разрешил не устанавливать в Халхе республиканский строй. Старого слепого Богдо с женой оставили доживать век в Ногон-Сумэ. Когда он умер, его личные покои на втором этаже использовали как базу для антирелигиозной пропаганды. Упор делался на развратной жизни последнего хутухты, чье супружеское ложе имело зеркальные стенки, но позже эту деятельность потихоньку свернули, и дворец превратился в мемориальный музей.
Внутри две девушки, уже не говорившие по-русски, продавали входные билеты. Здесь же начиналась экспозиция, одинокая японка щелкала цифровой фотокамерой все подряд, словно это нужно было ей для отчета. Вдали виднелись стеклянные коробки с чучелами зверей и птиц, а в витрине прямо напротив кассы лежал расшитый золотом слоновий чепрак из темно-красного бархата, рядом – такой же наголовник с серебряными бляхами и пышными кистями.
Слона подарил Богдо-хану не то Николай II, не то какой-то купец из Красноярска, но индийский гость не пережил первой монгольской зимы. После смерти из него сделали чучело. На железных штырях смонтировали скелет, укрепили его распорками и вбитыми в землю кольями, обмазали глиной, обмотали войлоком, сверху обтянули бычьими шкурами. В дальнейшем планировалось приладить искусственный хобот, покрыть всю конструкцию предохраняющей от распада золотой краской и установить на площади перед дворцом.
В то время Халха-Монголия только что свергла китайское иго. Слон должен был олицетворять могущество ее монарха и силу ее народа, но установку монумента отложили из-за финансовых трудностей. За это время в нем завелись крысы. Однажды из сарая, где находилось чучело, раздался звук, похожий на шум осыпающихся по горному склону камней. Открыли двери и увидели, что слон лежит на земле грудой составных элементов. Изъеденная обшивка лохмами висела на подточенных крысиными зубами костях. Скелет не выдержал собственной тяжести и обвалился.
Все это рассказал монгольский приятель Шубина, водивший их с женой по дворцу.
– Снизу, – добавил он, – в животе у слона оставили отверстие, чтобы что-то поправить внутри, если что не так. Один старик, дед моего друга, рассказывал мне… До революции он был хуврэком при здешнем храме.
– Это мальчик-послушник, – пояснил Шубин жене.
– Они с другим хуврэком, – досказал приятель, – забирались в этого слона и там спали. Прятались от взрослых лам.
На следующий день в Республиканской библиотеке Шубину принесли русское издание «Отверженных» Гюго. Нужный фрагмент нашелся в четвертой части, книга 6, вторая глава. Здесь описывался «причудливый монумент» на площади Бастилии. Воздвигнутый в годы Первой Империи, он пережил ее лет на двадцать и превратился в «грандиозный труп наполеоновской идеи». Ее воплощал «слон вышиной сорок футов, сделанный из досок и камня, с башней на спине». В нем жил и воевал с крысами храбрый Гаврош.
