Александр Бычков - Искатель, 2013 №2
Слова Ганина прервал дикий и громкий пьяный хохот Расторгуева. Он, уронив недокуренную сигарету прямо на пол, схватился одной рукой за живот, а другой стал колотить кулаком по крышке стола, задыхаясь от смеха. На глазах его показались слезы.
— А ты случайно с ней не пробовал… ах-ха-ха-ха-ха!!! — Но тут его смех в одно мгновение прекратился, когда его взгляд упал на мертвенно-бледное, как полотно, лицо Ганина. Блики от ярко горящей лампочки на стеклах очков полностью скрыли собой глаза, приняв вид каких-то странных солнцевидных лиц, искаженных гримасой нечеловеческой злобы: перекошенный от гнева рот, кроваво-красные глаза, хищный оскал белоснежных зубов — зрелище было жуткое, даже для такого мизантропа, как Расторгуев.
— Эй, Леш, извини, я… немного переборщил… — сконфузившись, Расторгуев потрепал его панибратски по плечу, но Ганин уже вскочил со стула и стал рыться опять в своем шкафу. На этот раз он управился быстрее.
— Смотри, Паш! — он сунул ему в лицо фотографию с портретом — все то же солнцевидное лицо, все та же шляпка, те же фиалки глаз, та же корзинка с цветами.
— Ну и?.. — непонимающе поднял брови Расторгуев.
— А теперь — идем за мной! — торжественным шепотом произнес Ганин и бросился к лестнице, ведущей на чердак.
Расторгуев неохотно, слегка покачиваясь — голова от настойки шла кругом, — последовал за своим другом.
— Вот, Паш, дай мне зажигалку, а то я тебе не доверяю… — так же шепотом сказал Ганин, а потом, получив ее, щелкнул колесиком, и вот уже при неровном желто-голубом пламени зажигалки Расторгуев увидел фрагмент картины — белую тонкую ручку девушки, сжимающую корзинку с цветами.
— Ну и?..
— Ты ничего не замечаешь? — прошептал Ганин.
— Кольцо на пальце подрисовал, что ли? — хмыкнул Расторгуев.
— Да не подрисовал я, Паша! НЕ ПОДРИСОВАЛ! Оно само появилось!!! САМО!!! — почти закричал Ганин, и глаза у него горели едва ли не ярче огонька зажигалки. — Фотографию я сделал, когда только нарисовал ее, а кольцо появилось позже, месяца через три!
Расторгуев громко икнул и мутным взглядом внимательно посмотрел на Ганина.
— А ты, братец, случайно, не того…
— Я в одиночку никогда не пью! — обиженно парировал Ганин и, сунув потухшую зажигалку в карман, стал неуклюже спускаться обратно в комнату.
— И что ты хочешь сказать, Ганин, что твоя принцесса за три месяца умудрилась выйти замуж? Кольцо-то на безымянном пальце! — хмыкнул Расторгуев, наливая и себе, и Ганину кроваво-красной земляничной настойки.
— Не знаю, Паш, не знаю… — тихо сказал Ганин. — Только вот иногда… понимаешь… я… ну как бы… ощущаю… кого-то… на постели… а еще чаще — за мольбертом… словно кто-то стоит рядом, ну, или лежит… и смотрит — на меня, на картину… а иногда прямо так и ощущаю прикосновения какие-то… легкие такие, как веяние ветерка, к коже, к губам, к щекам… и как будто кто-то шепчет мне в темноте, но шепчет без слов, одними образами, мыслями, которые появляются из ниоткуда и уходят в никуда… не мои мысли, в общем… а еще снятся цветные сны… и там — тоже она… точь-в-точь такая же, как на портрете, — что-то шепчет, но я ничего не запоминаю, когда просыпаюсь… Что она хочет сказать? Чего ей от меня надо? — Он замолчал и густо покраснел.
На этот раз Расторгуев уже не смеялся.
— Слушай, Ганин, у меня есть один знакомый, очень хороший знакомый моей жены…
— Я так и знал, что ты будешь намекать мне на психиатра! — резко оборвал его Ганин. — Зря я рассказал тебе это… — и досадливо махнул рукой.
Ганин встал и принялся возбужденно ходить из одного конца комнаты в другой, не в силах успокоиться.
— Слушай, Ганин, хорош ходить, как маятник, в глазах рябит, — устало зевнув, наконец сказал Расторгуев. — Не бери в голову! Все гении страдали психическими расстройствами:
Ван Гог, например, сьел свое ухо, а потом застрелился, Гоголь сжег продолжение «Мертвых душ», а потом впал в летаргический сон, Ницше остаток жизни провел в психушке, блеял, как козел, и подписывал свои письма «Распятый»… Считай, что я подарил тебе бесплатный комплимент! — Расторгуев допил еще один стакан настойки, развалился в вальяжной позе на стуле, закинув ногу на ногу, и опять закурил. — Ты был самым талантливым из всех нас — я это тебе всегда говорил, но у тебя — ты уж прости меня великодушно — всегда было не все в порядке с головой… Ладно, Ганин, — смачно раздавливая недокуренную сигарету в пепельнице, подытожил Расторгуев, — мне уже точно пора. Почти одиннадцать… Я еще успеваю на последнюю электричку.
Расторгуев, слегка покачиваясь, принялся натягивать на себя летний плащ. В рукава попал только с третьего раза, а широкополая шляпа со слегка загнутыми вверх полями несколько раз выскальзывала у него из рук, как шаловливая кошка. Ганин стоял неподвижно у дверного проема, ведущего в сени, и с сожалением смотрел на друга.
— А я-то надеялся, что ты все-таки останешься, даже раскладушку для тебя приготовил… — как-то немножко по-детски всплеснул он руками.
— Не могу, Ганин, не могу… — усмехнулся Расторгуев. — Вот женишься когда-нибудь, поймешь, что это такое, на своей собственной шкуре! — И Расторгуев снисходительно похлопал Ганина по плечу, но в этот момент краем уха услышал что-то вроде сдавленного шипения… — У тебя тут что, кошка завелась?
— А?.. что?.. — Ганина от выпивки уже начало потихоньку клонить в сон. — Да нет, кошек тут не держу… Давай хотя бы провожу тебя до станции!
…Шли молча. Каждый думал о своем. Расторгуев представил себе, как жена опять устроит ему скандал, почуяв, что от него пахнет спиртным, и почему-то разгневанная жена у него в мыслях представала в виде той самой девицы с портрета — солнцеобразное лицо, пухлые губы, искаженные в гримасе, хищный оскал белоснежных зубов… Да и еще кроваво-красные блики в фиалковых глазах! Отношения с женой не ладились уже второй год. Расторгуев часто пил и, бывало, не ночевал дома, иногда по нескольку ночей подряд. Жена грозилась подать на развод и забрать детей, но каждый раз прощала его при условии, что это больше не повторится, а вот теперь опять… Расторгуев мрачно вздохнул и поплотнее укутался в плащ — ночь была прохладной.
А Ганин сожалел о том, что не удалось показать Пашке все фотографии из альбома: кто знает, удосужится ли он прийти на выставку, ведь у него ветер в голове, а его оценка — оценка всегдашнего эстета и, если можно так выразиться, гурмана от живописи — была так важна для Ганина! Он уже хотел попросить его написать критический очерк о предстоящей выставке — так, как его может написать художник Павел Расторгуев, не напишет никто!
Но не только эти мысли беспокоили Ганина: его ни на секунду не оставляло навязчивое ощущение, что КТО-ТО идет рядом с ним, слева, и чья-то невидимая воздушная рука сжимает его левое плечо. Ганин несколько раз нервно поводил плечом, пытаясь сбросить ее с себя, но все было тщетно. А потом, где-то на периферии своего сознания, он услышал чей-то беззвучный голос, какое-то странное пение. В нем не было ни единого звука, скорее, это был поток мыслеобразов, который тем не менее складывался в его голове в слова, в зловещие слова какого-то причудливого и жуткого заклятия…
Раз, два, три —
К портрету подойди!
Четыре, пять, шесть —
Можешь рядом сесть!
Семь, восемь —
И судьбе ты вызов бросил!
Девять, десять —
Что-то милый друг не весел…
Одиннадцать, двенадцать —
Раньше надо было сдаться!
И, наконец, тринадцать —
И кому теперь смеяться?..
Ганин, вконец измученный назойливыми, как летние мухи, ощущениями и образами, попытался отвлечься, принявшись вертеть головой по сторонам.
Редкие дома были погружены во тьму — луну закрыли тучи, звезд не было видно, дул порывистый неуютный ветер, вдобавок ко всему заморосил дождь — мелкий, холодный, противный… И вот уже под ногами друзей образовалось настоящее болото — асфальтированные дороги в Валуевке так до сих пор никто и не удосужился провести. Редкие столбы с фонарями (далеко не каждый пятый из них горел!) да впереди огни станции, отдаленный лай собаки, легкий шепот дождя и чавканье грязи под ногами — вот и все, что составляло весьма убогую картину этой местности.
Наконец Ганин облегченно вздохнул — дошли. Путники увидели пустой перрон, давно не мытое, замызганное окно билетной кассы, отвратительные грязно-желтые стены, заплеванный асфальт у исписанных неприличными словами скамеек… — в общем, типичная картина станции глухих провинциальных пригородных электричек.
— Ну все, Ганин, ариведерчи… — Расторгуев протянул руку с длинными, как у пианиста, пальцами. — Иди, а то еще уснешь тут да замерзнешь насмерть. Холодрыга, как в морге… — И действительно, Расторгуева почему-то затрясло, а его руки покрылись гусиной кожей.
