Кларов Юрий - Арестант пятой камеры
Почти после каждого квартала человека в полушубке останавливали патрули. Настораживал не столько он сам, сколько его одежда. Подобные полушубки считались отличительным признаком анненковских офицеров из полка «черных гусар». Но у «подозрительного» были документы на имя связного Сибирского бюро ЦК РКП (б), а каждый из бойцов Восточного фронта хорошо знал, что такое Сиббюро.
Созданное постановлением Центрального Комитета РКП (б), оно сразу же стало штабом подпольных большевистских организаций и партизанских отрядов.
Армия, возглавляемая Сиббюро, официально не числилась в составе Вооруженных Сил Республики, но она играла немалую роль в борьбе против Колчака и насчитывала в своих рядах десятки тысяч бойцов. На ее боевом счету были восстание в Омске, вооруженные выступления в Канске, на станции Иланская, беспримерное по мужеству восстание в ночь с 5 на 6 февраля 1919 года рабочих и солдат Енисейска, когда над городом, находившимся в глубоком тылу Колчака, почти месяц реяло Красное знамя, битвы в Славгородском, Змеиногорском и Бийском уездах Алтайской губернии и много других славных дел.
И, возвращая человеку в черном полушубке его документы, патрульный всякий раз почтительно говорил:
- Пожалуйста, товарищ Стрижак-Васильев.
И снова человек в черном полушубке, едва заметно прихрамывая, шел неторопливой походкой по улице, которой товарищи из Омского ревкома никак не могли придумать новое название…
В конце апреля 1919 года, когда один из руководителей подпольного большевистского центра в Сибири, Стрижак-Васильев, бежал по пути к месту расстрела, контрразведкой при ставке «верховного правителя» и управлением государственной охраны немедленно было сообщено об этом всем русским и чешским контрразведпунктам и отделениям. К ориентировочному письму о побеге «крайне опасного политического преступника (подпольная кличка «Американец»)» прилагались фотография и описание внешности. В графе «лицо» кратко указывалось: «обыкновенное». Действительно, судя по фотографии, сделанной то ли в омской тюрьме, то ли в контрразведке (на обороте снимка помечено: «Апрель 1919 г.»), в облике потомственного дворянина, ставшего профессиональным революционером, не было ничего привлекающего внимание. Узкое лицо, неопределенной формы нос, светлые небольшие глаза, в меру высокий и выпуклый лоб, ничем не примечательный рот. Ординарная внешность «человека из толпы», в одинаковой степени типичная как для народного учителя из какого-нибудь захолустья, так и для земского деятеля, мелкого чиновника или тоскующего в провинции офицера. А человеку свойственно - вольно или невольно - втискивать героизм в привычно изукрашенную резьбой воображения витиеватую рамку. И, рассматривая старую фотографию, с которой глядит из далекого прошлого ничем не примечательное усталое лицо, трудно поверить, что за плечами этого человека были напряженные годы подпольной деятельности, тюрьма, ссылка, организация боевых дружин, эмиграция, Даурский фронт, допросы в контрразведке, работа в Сиббюро ЦК РКП (б).
Между тем внешность Стрижак-Васильева, видимо, как нельзя больше соответствовала требованиям, предъявляемым к облику подпольщика, который ничем не должен был выделяться, дабы не привлекать к себе внимания филеров. Что же касается героизма, то он меньше всего зависим от черт лица. Да и сам термин «героизм» среди революционеров-профессионалов тогда не употреблялся. Его заменяли другими, более приземленными, но зато и более точными: «партийное поручение» и «партийная дисциплина», А выполнение партийных поручений считалось не чем-то из ряда вон выходящим, а привычной повседневной работой. Участие в вооруженных выступлениях, ликвидация провокаторов, стойкость во время пыток и мужество перед казнью - все это воспринималось как само собой разумеющееся и не вызывало ни восхищения, ни удивления. Удивлялись тогда, когда человек вел себя иначе. Но это случалось не часто…
И когда в тот ноябрьский день 1919 года Стрижак-Васильев, предъявив - уже в который раз! - свои документы красноармейцу у подъезда гостиницы «Лондон», вошел в отделанный мрамором просторный вестибюль, у него, видимо, было такое же будничное лицо, как на фотографии. В конце концов, и переход линии фронта, и арест Колчака, и задержание поезда с золотым запасом России - все это почти не выходило за рамки привычного термина «партийное поручение». Да и слово «почти» относилось не столько к самому заданию, сколько к тем отношениям, которые по неизведанным законам случайности сложились между «верховным правителем» Александром Колчаком и связным Сиббюро Стрижак-Васильевым, отношениям странным и, по мнению Стрижак-Васильева, несколько забавным. И в конце 1918 года, когда адмирал Колчак стал диктатором, Стрижак-Васильев в кругу друзей любил вспоминать, как в 1905-м старший лейтенант Колчак по-отечески наставлял мичмана Стрижак-Васильева, позволившего себе высказать в офицерском обществе несколько крамольных фраз… Тогда Колчак был лишь одним из многих офицеров Российского флота. Впрочем, выше того уровня он не поднялся и тогда, когда превратился в «верховного правителя», белую пешку на шахматной доске истории. Белая пешка не прошла, да и не могла пройти положенного числа клеток, чтобы стать королевой. Но это не помешало ей залить кровью всю Сибирь, и среди этой крови была кровь друзей Стрижак-Васильева: Арнольда Нейбута, Александра Масленникова, Михаила Рабиновича, Павла Вавилова… note 1
В гостинице «Лондон», уютной и комфортабельной, о которой командующий иностранными войсками в Сибири генерал Жанен говорил, что если бы не по-английски уродливые горничные, то ее смело можно было бы называть «Париж», почти весь вестибюль был завален ящиками и мешками с захваченными в колчаковских учреждениях и штабах документами. Возле неразобранных папок с унылым видом расхаживал в сопровождении господина в диагоналевых брюках со штрипками - по всему видно архивариуса - щеголеватый командир из штабных.
- Воевать надо было, а не бумажки писать. Ишь сколько написали! - бурчал штабник, брезгливо тыкая носком сапога в бумажные холмы. - Писатели, мать их за ногу! Я бы всех этих «писателей» через одного к стенке ставил… Вот так, друг ситцевый!.. Верно говорю, а?
- Совершенно справедливо, товарищ краском, - поспешно соглашался господин в диагоналевых брюках. - Совершенно справедливо!
Возле конторки портье два писаря любезничали с миловидной сестрой милосердия. Откидывая назад стриженную «под фокстрот» голову, она так громко взвизгивала, словно ее щекотали.
По узким проходам, через бумажные завалы, ловко лавируя, пробегали порученцы, ординарцы, лекторы, артисты созданного при политотделе дивизии театра, полковые и дивизионные корреспонденты.
Стрекотали пишущие машинки, скрипели новенькие - только что со склада - трофейные ремни портупей, хлопали двери номеров.
Стрижак-Васильев обратил внимание, что на дверях, еще вчера по-младенчески голых, уже висели таблички с надписями: «Политком», «Крестьянская секция подива», «Культурно-просветительная секция», «Завподив»…
На втором этаже гостиницы (номера «люкс») ни шума, ни табличек не было. Здесь размещались работники Сиббюро, которые ведали подпольными большевистскими организациями и партизанскими отрядами в тылу Колчака (с сентября 1919 года функции Сиббюро значительно расширились: на него были возложены обязанности по организации на освобожденных территориях советских и партийных органов и восстановлению народного хозяйства. Иван Никитович Смирнов выступал в трех лицах: члена Сиббюро ЦК, председателя Сибирского ревкома и члена Реввоенсовета Пятой армии).
Стрижак-Васильев прошел в конец безлюдного коридора и открыл обитую светло-коричневой кожей дверь 21-го номера. В номере никого не было, но на массивном письменном столе белела прижатая бронзовым купидоном записка, которая извещала о том, что хозяин «люкса» находится сейчас у «Никитовича», то есть у И.Н. Смирнова, и будет через 30 - 40 минут. Стрижак-Васильеву предлагалось использовать время по своему усмотрению. Он мог пообедать («рыба и хлеб в шкафу, а хорошо поищешь, найдешь и что и покрепче - «его же и монаси приемлют»), выпить чаю («чайник там же») или поспать («только не ленись и сними с кровати покрывало - собственность РСФСР»).
В сравнительно короткой записке было четыре синтаксических и три грамматических ошибки… В этом был весь Парубец. В прошлом токарь на заводе Розенкранца, а с 1902 года профессиональный революционер, известный в партийных кружках Москвы и Петрограда под кличкой «Металлист», он никогда не учился ни в гимназии, ни в реальном училище. Это, однако, не помешало ему в совершенстве освоить немецкий язык и довольно сносно французский, свободно ориентироваться в философии, экономике, политике и считаться среди эсдеков признанным авторитетом по аграрному вопросу. Но с грамматикой у Парубца всегда не ладилось… И секрет тут заключался не в отсутствии свободного времени (пять лет тюрьмы и ссылки могли восполнить любые пробелы в образовании), а в своеобразной принципиальной установке. Парубец считал себя рационалистом и подчинял все требованиям «целесообразности». Поэтому он делил знания на две части: нужные революционеру, а следовательно и ему, и не нужные, лишь обременяющие один из важнейших инструментов преобразования мира - голову - ржавчиной бесполезных сведений. Немецкий язык требовался для изучения в оригинале произведений Фейербаха, Гегеля, Маркса, Каутского. Французский - для ознакомления с энциклопедистами и утопистами. В перспективе знание языков могло потребоваться при осуществлении мировой революции. Точно так же необходимы были философия, экономика, знание военного дела, физическая закалка. А грамматика, поэзия, живопись, музыка - все это лишь отвлекало подпольщика от его главного занятия - революционной деятельности.
