Данила Монтанари - Идущие на смерть приветствуют тебя
Секретарь сделал сенатору знак, и дверь открылась. Склонившись над обширным столом, Клавдий просматривал стопку документов. Да, он действительно постарел, убедился Аврелий, с любовью глядя на него, но тотчас выпрямился, высоко вскинув, как принято, руку в римском приветствии:
— Приветствую тебя, Цезарь!
Император поднял на него глаза. Волосы поседели, мускулистые руки — единственное, что оставалось крепким в его несчастном теле, — покрыты вздувшимися венами. Правитель медленно встал из-за стола.
— Приветствую тебя, сенатор Стаций, — сухо и официально ответил он и направился к нему, слегка прихрамывая.
Аврелий ожидал, не двигаясь, глядя на него строго и сурово, как обязывала обстановка.
— Сенатор Стаций! — резко и твердо заговорил старик. — Возможно, ты забыл за чередой празднеств, любовных приключений и других памятных событий о времени, потраченном в библиотеке Поллиона на философские споры с одним несчастным калекой, который служил предметом всеобщих насмешек. Ты был тогда красивым, молодым и здоровым человеком и, должно быть, уже не помнишь тех далеких дней, когда я пытался обучить тебя этрусскому языку. Мы часами беседовали с тобой, и я все удивлялся — почему ты, такой славный юноша, быстрый и ловкий борец, никогда не избегал встреч с Клавдием-идиотом, с дурачком, на которого все показывали пальцем, с несчастным, который спотыкался о любую подножку и жалко заикался в ответ на насмешки. Ты, наверное, мог забыть все это. Я — нет.
Аврелий с трудом сдержал нахлынувшее волнение.
— Теперь никто не смеется надо мной, — продолжал Клавдий, — и, если я спотыкаюсь, сотни людей готовы поддержать, но ты, именно ты, приветствуешь меня так холодно. И называешь Цезарем!
Рука патриция, застывшая в воздухе, опустилась, он расслабился и шагнул вперед. Старик, хромая, двинулся навстречу и открыл ему свои объятия.
— Аврелий, друг мой! Наконец-то! Я столько раз приглашал тебя, но ты ни разу не пришел…
Сенатор оказался захваченным врасплох, хотя где-то в глубине души и ожидал этого.
— Ты стал Цезарем, — попытался оправдаться он.
— Ах, эта твоя чрезмерная гордость! — прервал его властитель. — Прежде всего, я — твой учитель этрусского языка! — засмеялся он, обнимая его. — Проходи, садись и рассказывай. Знаешь, я ведь следил за тем, как складывается твоя судьба. Женщины, приключения, путешествия, философия… Какая интересная жизнь! Мне же, напротив, досталось трудное занятие, которое не оставляет времени для развлечений.
— Клавдий, ты же бог… — с трепетом и волнением произнес Аврелий.
— Есть бог и бог! Нога, которая короче, все время ужасно болит. Думаешь, будь я и в самом деле богом, не вылечил бы ее? — пошутил старик.
— Выходит, ты всех разогнал и теперь — император! — с удовольствием отметил патриций.
— Нет, — возразил Клавдий, — мне совершенно ничего не пришлось делать. Благодаря богам мои дорогие родственники сами поубивали друг друга. Скажи правду: можно ли хуже управлять империей, чем это делали они? Но думаешь, кто-нибудь благодарит меня? Нет, дворцовые историки только и ждут, когда я умру, чтобы забросать меня грязью, усердствуя перед моим преемником. Да и теперь, еще при жизни, знал бы ты, что мне приходится слышать… Жалуются все, от первого до последнего, словно хор вдов, что притворяются безутешными. Аристократы недовольны, потому что я поубавил у них власти, сенат — потому что мало считаюсь с ним, всадники — потому что заставляю платить налоги, да и чернь тоже — оттого, что разрешил провинциалам получать гражданство, будто Рим — единственный город в стране! О целом мире приходится думать, не только о тех, кто живет здесь. Им ведь нет дела ни до Мавритании, ни до Британии, ни до Иудеи! Они живут еще словно во времена Цинцинната! — жестикулируя, продолжал изливать душу властитель. — Вот увидишь, что скажут обо мне: несчастный дурак, по ошибке оказавшийся на троне, им командовали женщины, он утопал в вине… Разве вспомнят когда-нибудь об орошении земель, осушении болот, водопроводах и гаванях, о законах, которые я издавал?
— История вспомнит, — уверенно ответил Аврелий.
— История! — горько усмехнулся Клавдий. — Ты все такой же мечтатель! Думаешь, через пару тысячелетий студенты будут знать что-нибудь о римском праве и речах Цицерона?
— Не думаю… Но все возможно, — возразил Аврелий.
— Да нет! — воскликнул старый император. — От Рима, его языка и цивилизации даже следа не останется. Ты же видишь, что произошло с этрусками. Теперь уже нас единицы остались — тех, кто знает их язык… И речь идет о нашем времени, теперешнем. А будущее, как говорится, еще на коленях у богов.
Старик налил себе полный кубок вина. Все знали, что император много пил, слишком много.
— Я организовал зрелищные бои, — продолжал Клавдий, — и рассчитывал, что они будут иметь большой успех. Для меня чрезвычайно важно сохранить поддержку черни… А тут этот дурак Хелидон дал угробить себя, и теперь начнется конец света!
— Ну, в конце концов, это всего лишь гладиатор… — попытался смягчить ситуацию Аврелий.
— Всего лишь гладиатор, говоришь? А знаешь ли ты, что сегодня лучшие из лучших гладиаторов стоят больше трибунов и сенаторов? — возразил властитель, выразительно посмотрев на луночки,[11] украшавшие сенаторские сапоги Аврелия, которые, как и латиклавия,[12] обозначали его положение в курии.
— Да, — вздохнул сенатор, — panem et circenses…[13]
— Вот именно! — согласился Клавдий. — И теперь все ждут, что я накажу, как следует, виновного в смерти их кумира. И всем же ясно, что Хелидон убит, а не погиб в сражении, хотя никто не понимает, каким образом его убили! На боях, как ты понимаешь, делается огромное количество ставок…
— Однако ретиарии не так уж высоко ценятся, — заметил Аврелий.
— Но только не Хелидон, — сказал император. — Этот гладиатор давал десять очков вперед каждому. Уверен, Аврелий, от тебя не ускользнули последствия. С его смертью целые состояния перешли в другие руки. Я сам заработал кругленькую сумму!
Игра, вино и женщины — три порока, в которых моралисты упрекали Клавдия Цезаря, забывая о кровожадности его предшественников.
— До чего я дошел, Аврелий! Должен добиваться благосклонности толпы, словно какой-то бесстыжий демагог! Прежде у меня были совсем другие идеалы. Помнишь? Мне хотелось восстановить республику…
— В твоем положении, Цезарь, идеалы становятся роскошью, какую можно позволить себе крайне редко, — возразил патриций.
— Завидую тебе, друг мой: тебе никто не нужен, даже Цезарь. А вот мне, напротив, нужен ты. — Голос Клавдия звучал искренно. — Не стыдно попросить о помощи, даже если ты живой бог. Зевс разве не созывал на помощь других богов, чтобы побороть титанов? — хитро напомнил император. — Так что перейдем к главному. Мне стало известно, что ты блестяще раскрыл несколько загадочных убийств…
— Я думал, это совершенно частные дела, — изумился патриций.
— Друг мой, ты шутишь. В Риме даже у стен есть уши. И потом, император я, в конце концов, или нет? Найдутся и у меня свои шпионы, где надо…
Аврелий с трудом сдержал улыбку. Он не сомневался, что божественному Цезарю известно немало секретов, возможно, даже больше, чем его приятельнице матроне Помпонии, самой осведомленной сплетнице в столице.
— Пришло время оплатить мне те уроки этрусского языка, сенатор Стаций! Найди того, кто убил Хелидона, отдай его на растерзание черни — и тем поможешь мне спасти империю!
— Попробую, Клавдий. При одном условии, однако.
— Что? — добродушно нахмурился старик. — Кто ты такой, чтобы ставить условия Клавдию — богу?
— Сенатор Публий Аврелий Стаций, рожденный свободным, римский гражданин, — с улыбкой ответил друг.
— Так что же это за условие?
— Я буду проводить расследование по-своему, совершенно самостоятельно и с самыми широкими полномочиями. Хочу, чтобы никто — никто! — не вмешивался в мою работу.
— Сенатор Стаций, — заговорил Клавдий, — тебе не кажется это условие несколько обременительным?..
— Позволю себе настаивать, божественный Цезарь, — прервал его Аврелий, пренебрегая этикетом. — Если тебе нужен убийца, позволь мне спокойно вести расследование.
— Ладно, пусть будет так, — сдался Цезарь. — С этого момента ты — мой прокуратор, и твое слово — мое слово. Vale,[14] Аврелий!
— Vale, Цезарь, — ответил сенатор и направился к выходу.
— И повтори этрусские глаголы! — услышал он вдогонку. — У тебя всегда были нелады с грамматикой!
3.
— Какой ужас, какое жуткое несчастье, какая страшная беда! — без конца твердила Помпония.
