Антон Чиж - Безжалостный Орфей
Кивнув швейцару, торчавшему на углу, Иван вошел в отдельное парадное с Бассейной улицы, поднялся на второй этаж, кое-как переложил груз из руки в руку и дотянулся до электрического звонка. В дом было подведено электричество. Колокольчик позвал хозяев. Но посыльному никто не открыл.
Выждав приличное время, Казаров крутанул ручку двери.
Ответа не дождался. Зато дверь была не заперта. Потянуло жилым духом. В другой фирме, не столь знаменитой, посыльный оставил бы ношу у швейцара и счел свою миссию выполненной. Подумать о таком святотатстве Иван не рискнул. Наверняка погонят взашей. Оставалось одно средство. Нарушив строжайшие правила этикета, он самолично приоткрыл дверь, влез в щель и наглым образом крикнул:
— Доброе утро, презент доставлен! Позвольте войти?
Быть может, Иван и не решился бы на такое разнузданное поведение. Но сегодня деваться было некуда, и так проштрафился. Да и вообще: за что ругать человека, который доставил такой подарок? Должны встретить и принять.
В маленькой прихожей горел свет. На вешалке — уличная одежда и головные уборы, на положенном месте стояла обувь, зонтики теснились кучкой. Из кухни тянуло подгоревшим кофе и пережженным молоком. Белые створки прикрывали вход в гостиную. (Иван прикинул, что за ними гостиная.)
— Прошу простить! — нарочито громко выкрикнул он.
Молчание. Заснули, что ли? По всем признакам, хозяева дома. Торчать посреди порога с ношей неудобно. Но и без спроса войти непозволительно. Это уж совсем из ряда вон.
Возвращаться в магазин с грузом? Лучше сразу искать новое место. Сунуть швейцару? Незнакомы, так, здоровались, и только. Что же делать?
Казаров окончательно нашел положение свое безвыходным. И потому решился. Перешагнув порог, он кашлянул зычно, сообщив, что прибыла посылка. Дом выслушал. Но обитатели не явились.
Собрав остатки решимости в один кулак, другим Иван вежливо постучался. Из гостиной не откликнулись. Наверняка заснули.
Ничего не осталось, как идти до конца. Раз зашел так далеко. Казаров мужественно открыл дверь, пропуская вперед роскошную ношу. Чтоб было ясно, кто врывается таким бесцеремонным образом. В гостиной было тепло и душно. Пахло необычной смесью дорогих духов и чем-то еще, что Иван не мог узнать, немного приторно сладковатым. Стоя под защитой бумаги, он ждал: вот сейчас его окликнут, удивятся и захлопают в ладоши.
Маятник отмерял тишину.
Пребывать в глупейшем положении бесконечно Иван не мог. Надо сложить посылку на самом видном месте и поскорее удалиться. Пусть Терлецкий сам разбирается с капризами заказчика. Только бы найти место, где оставить чужое добро.
И Казаров опустил ношу верхом вниз, что делать категорически запрещалось.
Гостиная открылась во всей красе.
Иван моргнул, надеясь, что спит в кладовке, и это ему только кажется. Потом моргнул еще раз. И еще… Наваждение не исчезало. Руки стали ватными, пальцы ослабели, драгоценная посылка выскользнула, упав на ковер.
Казаров не хотел смотреть. Но не мог оторваться. Словно погружаясь в гипнотический сон.
И сны проходят… Что-то подхватило его и швырнуло в реальный мир. Иван вздрогнул. Он слепо попятился, ткнулся спиной в косяк, отпрянул в панике, вывалился спиной в прихожую, заметался, как в западне, налетел на входную дверь, распахнув ее, оказался на светлой лестнице, и только тут из него вырвался протяжный и жалобный стон, как из лопнувшего шарика. Споткнувшись, он чудом не скатился по лестнице, рискуя сломать шею. Обняв ступеньку, Казаров завыл по-бабьи.
На этажах распахивались двери. Вылезали соседи, подталкиваемые любопытством. Швейцар, забросив парадный вход, прибежал разузнать о безобразии. Из непорядка он обнаружил недавнего гостя ползущим по лестнице ящеркой и будто бы не в себе.
Посыльный оглох, ослеп и орал отчаянно.
Из дневника Юлички Прокофьевой
Писано февраля 5-го числа, ближе к полудню.
Снился дурной сон. Ничего не поняла. Только помню: так неприятно стало, будто ножом по тарелке. Наверное, все после его разговоров. Он стал таким несносным. Все сидит задумчивый. И порой так посмотрит, что мурашки по коже. Я напомнила обещание свозить меня в Ниццу весной. Он сказал, что это еще не скоро и надо все обдумать. Меня так угнетает его дурное настроение! Мне хочется петь, веселиться, а мы даже не можем выйти вместе. Ну что это такое. И теперь еще его дурное настроение. Это ни на что не похоже. Сделала ему выговор. Он посмотрел и сказал, что надо быть менее легкомысленной. Это я легкомысленная? О, как мужчины бывают порой глупы. Я обожаю его, не могу дождаться, а Он говорит мне о легкомыслии! Что за странность! Нет, все-таки я его растормошила, и Он заулыбался. Стал таким, как прежде. И что с ним происходит? Ничего не говорит, как это противно. Заказала ему новое платье. Он обещал исполнить. Такой славный, что просто сил нет! Хочется обнимать и тискать. Пойду в Пассаж. Там обещали новую коллекцию в шляпном салоне мадам Десанж. Не забыть записаться на завивку к Ж.
* * *
В прихожей было тесно. А всего-то три господина в штатском и один в мундире штабс-капитана. На нем задержимся чуть дольше. Роскошные бакенбарды его переходили в не менее роскошные усы, отчего видом напоминал он подстриженного фокстерьера. Кроткий взгляд и общая округлость форм говорили скорее о мягкости характера, если не добродушии. И откуда взяться таким качествам в участковом приставе?
Действительно, хозяин 1-го Литейного участка был натурой ласковой, насколько позволяет полицейская служба. Подчиненные не столько его боялись, сколько уважали, за глаза называя Бубликом, что неплохо ладило с фамилией Ощевский-Круглик, какая досталась ему от родителя. Роберт Онуфриевич смотрел на мелкие недочеты снисходительно, сильно не гонял и всегда старался быть мудрым или, на худой конец, справедливым начальником. Среди своих он держался непринужденно, смеясь на шутки, но не переходя опасную грань панибратства.
Нынче у господ полицейских было прекрасное настроение. Обменивались остротами, сплетничали, при этом не делая малейшей попытки заняться прямыми обязанностями, хоть протокол составить. Дисциплинированный Бублик взирал на безделье с отеческим умилением.
Как вдруг городовой, топтавшийся на лестничной клетке, принял стойку «смирно» и отдал честь. На пороге возник господин, заслонивший свет. Разговоры, как по команде, стихли, чиновники присмирели и взирали на него с некоторой опаской. Пристав широко улыбнулся, гостеприимно распахнул объятья, насколько хватило места, и провозгласил:
— Ну наконец-то. Какая радость! А мы вас только и ждем, дорогой вы мой!
Настрой гостя не сулил теплой встречи. Был он чем-то раздражен или раздосадован и, кажется, искал, на ком бы сорвать свое раздражение. При величественной фигуре и мощном сложении это могло кончиться довольно скверно.
Дружелюбие пристава одолело. Грозный господин поставил у двери чемоданчик желтой кожи, извлек коробку монпансье «Ландринъ» и швырнул в пасть пригоршню конфеток.
— Не вижу повода для радостей. День омерзительный, — сказал он сквозь такой хруст леденцов, будто крошил хворост.
Чиновникам была неведома причина огорчений. А дело в том, что лучший криминалист, краса и гордость Департамента полиции, непререкаемый авторитет в научных методах сыска и просто яркая до ослепления личность, коллежский советник Лебедев принужден был заниматься низким делом участкового эксперта. В обычные дни, если Лебедев выезжал на преступление — оно того заслуживало. А так, по всякой мелочи беспокоить светило не рискнул бы ни один пристав столицы. Хитрый Бублик прознал, что знаменитости выпал жребий дежурить по департаменту. Чем и воспользовался.
— А мы тут ничего не трогали, ни к чему не прикасались и даже старались не дышать лишний раз, — сказал он с видом невинного младенца. — Не натоптали и пылинки не тронули. Все, как вы любите… и требуете.
Лебедев оценил такое старание и закинул в рот еще леденцов:
— Всегда знал, что вы, Роберт Онуфриевич, толковый полицейский, да.
Бублик скромно потупился, а чиновники преисполнились важности комплимента. Редкого полицейского светило награждало так ласково, а все больше: «бездельник», «тупица» и «проходимец».
— Давайте скорее, нечего мое время гробить, еще в департамент ехать, — сказал Аполлон Григорьевич, исчерпав на сегодня запас добродушия.
— Дело совсем пустяковое, — заторопился Бублик. — Кристально ясно, только вас ждали, чтобы, значить, официально занести в протокол.
— Что же вам так ясно? — строго спросили с пристава.
— Юная особа изволила на себя руки наложить.
— Приятная неожиданность. Почему решили, что самоубийство?
