Данил Корецкий - Музейный артефакт
Музейщики прошли несколько кварталов. Столовая располагалась в здании бывшей церквушки, которую в свое время обезглавили, снеся купол, внутри поставили перегородки, а стены покрыли толстым слоем масляной краски. Со временем краска кое-где вздулась и осыпалась, и в эти прорехи стали проступать лики святых, воздетые вверх руки, помятые крылья архангелов… Пережевывая шницель, наполовину состоящий из панировочных сухарей, Иван крутил головой, отыскивая все новые и новые места, откуда, как запрещенное шило из идеологического мешка, проглядывала символика великой веры.
Киндяев поймал его взгляд. Он с привычным отвращением жевал резиноподобные макароны по-флотски. И по-своему истолковал мысли молодого человека.
– Что, неуютно? И вчерашним борщом пахнет, и еда невкусная… Зато весь обед на сорок семь копеек. С компотом и хлебом. Потому-то мы сюда и ходим. Компот тут, кстати, вполне приличный.
– Да я не об этом думаю.
– А о чем?
Иван, несмотря на атеистическое воспитание, думал, что негоже срубать с храмов купола и замазывать библейские фрески, многие из которых имеют художественную ценность. Нецивилизованно это. Не по-людски. Но столь опасные мысли следовало тщательно скрывать. И он ответил по-другому:
– Об этом перстне. Как он мог так сохраниться?
– Да очень просто! – сказал Николай Петрович. Он покончил с макаронами и теперь ел хлеб, запивая компотом. – Это не украшение для повседневной носки. Скорее всего его использовали крайне редко, для отправления каких-то религиозных ритуалов…
– Каких? И потом, за полторы тысячи лет любая сталь сотрется… А тут каждый штришок виден, каждая буковка арабской вязи! Он словно вчера сделан!
– Вот и занимайтесь этим артефактом, пытливый молодой человек! – сказал Николай Петрович, вытер оставшимся кусочком хлеба губы и отправил его в рот. – И флаг вам в руки!
– А почему его нельзя надевать? И кто такая Марья Спиридоновна?
– Бывшая сотрудница. С ней в конце сороковых одна история приключилась… Но я в эти дела лезть не собираюсь. Пойду лучше к врачу, что-то рука разболелась, сил нет…
* * *Марья Спиридоновна жила на окраине – угол Трамвайного проспекта и улицы Зины Портновой. За сорок лет беспорочной работы в главном музее страны она под конец жизни удостоилась однокомнатной квартиры в длинной пятиэтажке со встроенным внизу продовольственным магазином.
Это была сухопарая, сильно пожилая женщина с изборожденным морщинами лицом, выцветшими глазами и седыми прядями, схваченными на затылке в тугой «кукиш». Старое синее платье вылиняло, но выглядело чистым и тщательно отутюженным, в квартире тоже царил порядок и стерильная чистота. Хозяйка сухо поздоровалась и жестом пригласила Ивана пройти на кухню. Молодой человек понял, что, если бы не рекомендация Натальи Ивановны, его вряд ли пустили бы на порог. А скорей всего даже дверь бы не открыли.
Указав гостю на табуретку возле крохотного столика, Марья Спиридоновна села напротив, положив узловатые руки на колени. В глаза бросалась прямая спина, горделиво поднятая голова, сдержанные строгие манеры, не допускающие фамильярности или снисходительности, нередко принятые при обращении к старым людям. Иван понял, что он бы никогда не назвал ее «старухой», «бабушкой», а тем более не посмел бы обратиться на «ты». Она наверняка получила хорошее воспитание еще в те времена. Скорее всего дворянка…
– Слушаю вас! – требовательно произнесла она.
– Я насчет перстня. Помните: лев с черным камнем в пасти.
Хозяйка никак не отреагировала, продолжая пристально рассматривать молодого человека. Тот ощутил неловкость и заерзал на жестком сиденье.
– Дело в том, что я его изучаю. В нем много странного… Он неправдоподобно хорошо сохранился, и потом, он как живой…
Марья Спиридоновна молчала, будто спала с открытыми глазами.
– И мне хочется надеть его на палец. Но Киндяев запретил и сослался на вас… То есть, он сказал, чтобы я спросил, почему нельзя этого делать…
Иван чувствовал, что говорит очень сумбурно, и попытался исправиться, перейдя к фактам.
– Николай Петрович взял его в руку и сильно обжегся, я тут потрогал – а он холодный… Отчего же у Киндяева волдырь вылез?.. Я понимаю, что в это все трудно поверить, но факт остается фактом…
Хозяйка «проснулась».
– Это хорошо, что он обжегся. Точнее, хорошо, что вы все видели своими глазами, – поправилась она. – И хорошо, что вы очень точно подметили неправдоподобную сохранность. Как будто его сделали только вчера! А ведь ему сотни, если не тысячи лет!
Трофимов взбодрился.
– Да, это явная странность! Так что вы о нем знаете?
Хозяйка поджала губы и уставилась на выкрашенную серой масляной краской стену, как будто пронзала ее взглядом, но разглядывала не соседнюю квартиру, а заглядывала в далекое прошлое.
– Перстень поступил к нам в тридцать восьмом году из НКВД как изъятая у врага народа культурная ценность. Он уже тогда мне не понравился. Не потому, что мне не нравилась охота на «врагов народа», хотя она мне тоже не нравилась… А потому, что было в нем нечто эдакое… Пугающее… Неестественное… Этот лев или кто он там… Он был как живой!
Она вздохнула.
– Помню, меня позвала к себе Ольга Самсоновна – тогдашняя заведующая отделом, поручила осмотреть изделие, произвести первоначальную оценку: год и место изготовления, имеет ли культурную ценность, описать, составить паспорт, решить вопрос – выставлять ли его в экспозиции…
Марья Спиридоновна сделала паузу.
– Она сказала, что скорей всего это не историческая реликвия, а поделка времен нэпа, ширпотреб… И…
– Что? – нетерпеливо спросил Иван.
– И льву это не понравилось! – выпалила Марья Спиридоновна.
– Как это?!
– Не знаю. Я не хочу углубляться в подробности. Но через два дня мужа Ольги Самсоновны арестовали. А вскоре и ее сослали в Казахстан как члена семьи изменника Родины…
– Вы думаете, из-за перстня? – не выдержал Иван.
– Не знаю. Мало ли в те годы людей арестовывали. Но мне казалось, что лев как-то повлиял… Хотя говорить об этом я не могла! И не говорила. Но потом как-то мне захотелось надеть его на палец…
Марья Спиридоновна вновь замолчала.
– И что?
– И я надела. А он вцепился в руку, и я не могла его снять!
Пожилая женщина разволновалась, на лице ее проявились красные пятна.
– Слесарь пытался распилить, но только порезал мне палец и сломал ножовку, а на нем даже не осталось царапин! Этот кошмар длился два дня, я чуть не сошла с ума! – она повысила голос. – А потом по какому-то наитию я пошла в церковь. И он сразу спал с руки…
Мария Спиридоновна замолчала и поднялась.
– Я согласилась на эту встречу, чтобы вас предостеречь. Юноша, убери подальше эту ужасную вещь и никогда ее не трогай! Вот тебе мой совет!
* * *Киндяев получил выговор за нарушение правил пожарной безопасности, что выразилось в курении на рабочем месте, результатом чего стала производственная травма. Рука у Николая Петровича действительно распухла, и он, проклиная перстень, Наталью Ивановну, профсоюз и музей в целом, ушел на бюллетень. Трофимов остался один, и надо сказать, что это напоминало ему заточение в каземате Петропавловской крепости.
Выпросив у Железной Наты казенный «Зорький» и ввинтив под объектив удлинительные кольца, Иван извел целую пленку, фотографируя перстень во всех ракурсах. Потом самолично проявил пленку и отпечатал снимки. Вышли довольно приличные крупные планы, правда, с высокой зернистостью, но все детали можно было хорошо рассмотреть. Самое главное, ему удалось добиться четкой фиксации надписей. Правда, вязь на внутренней поверхности обода получилась деформированной, но он скопировал ее карандашом на листке бумаги, так что можно было прочитать ее довольно точно.
А утром следующего дня он уже накручивал диск тяжелого черного телефона, стоящего в кабинете заведующей отделом. Железная Ната, держа в морщинистых пальцах фотографии перстня, испытующе смотрела поверх круглых железных очков на молодого, но прыткого сотрудника, который попросился сделать очень важный служебный звонок.
– Здравствуйте, уважаемый Порфирий Степанович. Это младший научный сотрудник Иван Трофимов из Эрмитажа вас беспокоит. Если помните, я был вашим дипломником… О, спасибо, профессор, мне очень приятно это слышать. Я к вам с большой просьбой. Я изучаю объект хранения, которому уже полторы тысячи лет. А на нем имеется надпись, которую мы никак не можем не только перевести, но даже отнести к какому-то языку… Да, да! Вы были совершенно правы, когда говорили, что историк, искусствовед просто обязан знать несколько мертвых языков. Но вот так получается, что пока не столкнешься… Когда? Конечно, успею. Я отпрошусь с работы и прямо сейчас побегу…
