Карен Мейтленд - Маскарад лжецов
Наригорм, крепко сцепив руки за спиной, смотрела на них обоих без всякого выражения.
— Куколка твоя, бери, — подбодрила Адела. — Будешь ее кутать, укачивать, как настоящего младенчика. Заодно и поучишься. Ты же станешь мне помогать, когда у меня родится маленький?
Наригорм наконец взяла куклу и внимательно осмотрела, водя пальцами по деревянным глазам, сильно вдавливая ногти в нарисованный рот. Потом она вновь посмотрела на Аделу.
— Я буду учиться и ждать, когда у тебя родится малыш. Я позабочусь о них обоих, вот увидите.
Адела и Осмонд переглянулись, словно любящие родители, довольные, что угодили ребенку своим подарком. Однако Наригорм не улыбалась.
Сигнус и Зофиил вышли по отдельности почти сразу после еды. Вскоре меня сморил сон — первый блаженный сон в сухости и тепле за несколько недель. Когда мои глаза снова открылись, ни Сигнуса, ни Зофиила по-прежнему не было. Исчез и Жофре. Впрочем, молодому человеку, любящему развлечения, естественно было отправиться на поиски более веселого общества, если, конечно, такое можно сыскать в монастыре, а вот отсутствие Сигнуса меня встревожило. Неужто он и впрямь решил потребовать убежища? Вряд ли: Зофиил правильно сказал, что на это можно решиться лишь от отчаяния. Да и алтарный колокол вроде не звонил. Скорее всего, сказочник просто решил сбежать, пока Зофиила нет рядом. Коли так, трудно его винить.
Однако у меня тоже имелось одно дельце, и, как ни хорошо было в тепле, пришлось выйти наружу. Серый день быстро сменялся унылыми сумерками, ветер бросал в лицо струи дождя; пришлось мне плотнее закутаться в плащ и бегом пересечь двор. С противоположного его конца мощеный спуск вел в узкий погреб с высоким сводчатым потолком. Одна сторона делилась деревянными разгородками на стойла для лошадей. Над ними были устроены дощатые настилы, на которых ночевали конюхи. Овес, солома и сено хранились на таких же настилах у другой стены, но как же их было мало, а ведь зима еще только началась! Если она будет морозной, то голодать придется всем, и лошадям, и хозяевам. Может быть, молиться следовало не о мертвых, а о живых. Мертвые хотя бы не нуждаются в пропитании.
Несколько лошадей с довольным видом жевали сено, не ведая о том, что готовит им грядущая зима, но в остальном конюшня казалась почти пустой. В дальнем конце громоздились бочки и бочонки. Скупой свет проникал из помещения наверху через два зарешеченных окошка в потолке, но и его хватило, чтобы разглядеть того, кто мне требовался.
Послушник, отвечающий в монастыре за стирку белья, превзошел все мои ожидания. Он сумел раздобыть не две и не три старых монашеских рясы, а целых шесть! Конечно, они были вытертые до дыр, латанные, в пятнах, но мне как раз такие и требовались. Чем дольше носили рясу, тем она ценнее, что до пятен — если это кровь или хотя бы что-нибудь, похожее на кровь, то о лучшем и мечтать не приходится. Благоразумие советовало не спрашивать, выброшены эти рясы или просто будут отмечены как пропавшие, — видно было, что послушник уж как-нибудь да выкрутится. Он получил за них несколько монет и полдюжины бутылок с водой из источника святого Джона Шорна — хорошо, что мне пришло в голову запастись ими в Норт-Марстоне, — и явно считал, что внакладе не остался.
Послушник поднялся из конюшни по внутренней лестнице, оставив меня выбираться наружу вдоль стойл. Все складывалось как нельзя удачнее: сделка оказалась выгоднее, чем можно было рассчитывать, в животе сытный обед, впереди ночь в сухости и тепле.
— Камлот?
Из темноты за лошадьми выступил человек, заставив меня вздрогнуть. В мои лета нехорошо так пугаться. Сердце колотилось, мне пришлось даже прислониться к разгородке и подождать, пока оно успокоится.
— Прости, я не хотел тебя испугать, — сказал Сигнус, улыбаясь смущенно, словно ребенок, которого поймали на шалости.
— Я гадал, куда ты подевался.
— Я подумал, что лучше не попадаться на глаза другим путешественникам, вдруг кто-нибудь из них... — Он не договорил, и вид у него снова стал совершенно убитый. — И вообще, захотелось сделать что-нибудь хорошее. Я неделю ем ваш хлеб и ничем его не отработал. Бедную Ксанф надо было почистить от грязи — лошади от нее простужаются, грязная шкура не греет. И копыта тоже гниют, если их не чистить.
Словно в подтверждение этих слов, Ксанф тихонько заржала и ткнулась мордой ему в плечо. Сигнус с улыбкой продолжил водить по ней щеткой.
— Разве Зофиил не позаботился о лошади, когда ставил ее в стойло?
— Он ее накормил, потом заторопился к фургону. Сказал, что хочет проверить, как закреплены ящики. Но не будем о Зофииле. Ответь лучше, что вы с послушником затеяли? Неужто ты надеешься продать старые монашеские рясы бедным? Много за них не выручишь, во всяком случае, не столько, чтобы стоило тащить с собой эту ветошь.
— Не бедным, Сигнус, а богатым. Тем, кто по бедности стал бы одеваться в такую рванину, не хватит денег ее купить.
— Да богачи в таком в гроб лечь не согласятся!
— Ошибаешься, мил человек. В гроб как раз и согласятся.
Он непонимающе затряс головой.
— Богачи, у которых совесть нечиста, покупают старые рясы для своего погребения, чтобы черт, посланный забрать их душу в ад за грехи, решил, что перед ним не богатый грешник, а бедный набожный чернец, и вернулся ни с чем. Если монах, который носил рясу, отличался истинным благочестием, то аромат святости впитывается в рясу и сокращает срок пребывания грешника в чистилище или даже отверзает ему райские двери. Вот понюхай.
Сигнус отшатнулся от вони.
— Ангелы почуют аромат святости, исходящий от этого одеяния, раньше, чем богатый грешник поднимется по лестнице. Они слетятся к воротам и не станут расспрашивать новоприбывшего ни о чем, потому что сразу бросятся носить ему воду для мытья.
— Неужели они думают, что ангелов и чертей можно обмануть?
— Если человек глуп, он считает легковерными глупцами всех, даже чертей. А если это утешит в последние часы его и скорбящих родственников, то что тут дурного? Всякий, богат он или беден, ищет надежды на смертном одре, и каждая вдова нуждается в утешении.
— Но богач может оставить деньги на панихиды и заупокойные мессы, чтобы сократить время своего пребывания в чистилище.
— Слишком ненадежно. Богатые привыкли не доверять ближним. Они знают: покорства можно добиться либо деньгами, либо запугиванием. Умерший богач уже не может внушать страх; а что, если деньги закончатся или те, кому они заплачены, окажутся нерадивыми? Лучше прихватить свое спасение с собой в гроб, чем зависеть от других. — Под эти слова последняя ряса отправилась в мою котомку.
— Все равно не могу поверить, что богатые купят эти обноски.
— Сам увидишь, мил человек, если, конечно, останешься с нами.
Тревога вновь омрачила его лицо.
— Наригорм сказала, что Зофиил не отдаст меня приставу, — неуверенно выговорил он.
— Она тебе так сказала?
Сигнус нахмурился, пытаясь вспомнить ее слова.
— Не уверен, что именно так, но она говорила со всей убежденностью.
Мне вспомнились руны, перо и ракушка. Читала Наригорм будущее или пыталась его изменить?
Сигнус, закусив губу, озабоченно смотрел на меня, словно ища в моих глазах подтверждение своих чаяний.
— А что? Ты думаешь, она не права?
— Будем надеяться, что права.
Лицо его опечалилось, что заставило меня добавить поспешно:
— Вряд ли тебя еще ищут. Если б искали, в монастыре бы об этом уже прослышали. У людей хватает более важных дел. По нынешним временам просто нет лишних стражников, чтобы прочесывать округу в поисках беглеца.
Лучше ему верить в это, чем изводиться страхом. Если его все-таки схватят, он успеет напереживаться.
— Только не пытайся сбежать. К старому ремеслу ты вернуться не сможешь, по крайней мере, пока не будешь знать точно, что тебя больше не ищут, а бродячая жизнь сейчас очень тяжела. Кончишь тем, что встанешь с протянутой рукой, только нынче не очень-то подают. С нами по крайней мере будешь есть то же, что и мы, а там, кто знает, если будешь хорошо ухаживать за лошадью, может, Зофиил решит, что бесплатный грум ему нужнее награды за твою голову.
Сигнус кивнул.
— Я не убегу, камлот, я честно сказал, что не стану подвергать опасности Аделу и маленькую Наригорм. На мой взгляд, тому, кто причинил зло ребенку, нет прощения, поэтому-то я не мог сделать того ужасного девочке. Будь у меня дочка, я бы обнимал ее крепко-крепко, чтобы она никогда не узнала страха и боли.
Слезы брызнули из его глаз, и он сердито смахнул их рукой.
Мне ли было не понять его чувств! Этот день останется в памяти до смертного часа: я держу на руках своего первенца, вижу всю синеву неба в его глазах, крохотный ротик изумленно открыт, хрупкие малюсенькие пальчики сжимают мой палец; малыш верит, что я смогу защитить его от всего на свете, и я мысленно обещаю себе, что отдам за сына жизнь. Кто мог знать тогда, чего потребует эта клятва, но я никогда о ней не пожалею! Однако Сигнус плакал не об утраченных детях, а о тех, что никогда не родятся. Не только принцессы отказываются выходить замуж за лебедей.
