Иван Любенко - Тень Азраила
– Звоните в телефон посольства.
– В посольство? Хорошо. Не будем терять время, – затараторил он и поспешил к судейской коляске.
Клим Пантелеевич завел двухместный «Darracq-13», на котором прибыли оба водителя, и, усадив рядом Никитина, поехал обратно. Минут через тридцать он остановился перед воротами императорской миссии.
Посла он не застал, но от секретаря узнал, что недавно звонили из адлие. Судебные власти просили передать, что завтра в любое удобное для русского представителя время можно ознакомиться с материалами дела, возбужденного по факту убийства русского подданного Байкова. Господин Мохаммед-Таги представит все необходимые документы.
«Ну что ж, – подумал статский советник, снова садясь за руль, – обошлись без лишних нот и протестов. Посмотрим, что они покажут завтра».
Несмотря на свои скромные тринадцать лошадиных сил, четырехцилиндровый двигатель довольно быстро разгонял легкий автомобиль до семидесяти километров в час. «Даррак» прекрасно держал дорогу и слушался водителя. Полуэллиптические рессоры сглаживали выбоины, часто встречающиеся на пути.
Вскоре показался Зергенд. Съехав с шоссе, автомобиль покатил вдоль глиняных и каменных дувалов. Перед синими воротами Ардашев остановился и трижды погудел рожком. «Вот я и дома, – мысленно проговорил Клим Пантелеевич, поймав себя на том, что «домом» он назвал чужой ханэ, расположенный бог знает где, на другой стороне Кавказского хребта, в тысяче верстах от тихого и утопающего в садах Ставрополя.
Задвинув засов, Ферох, точно дервиш, закрутился волчком и пустился в пляс. В руках он держал синий конверт международной почты.
– Ба, ба, ба! Барик алля![108] Мождэ-мождэ![109] – пританцовывая, выкрикивал лакей.
Клим Пантелеевич улыбнулся, выудил из кармана туман и протянул слуге.
– Клянусь бородою самого Мортаза-Али[110], мой хозяин – самый щедрый русский на свете! Я не знаю вашего языка, но мое сердце подсказывает, что это письмо написала ваша агди!
– Ты прав, Ферох. Сегодня выдался тяжелый день, и эта весточка – лучшая награда за мое терпение. Будь так добр, принеси-ка мне из кабинета нож для бумаги.
– Я об этом уже позаботился, мой господин. – Лакей протянул обязательный атрибут письменного прибора и застыл, с интересом взирая на хозяина.
Статский советник уселся в плетеное кресло и вынул письмо. Поймав на себе любопытный взгляд слуги, осведомился:
– А скажи мне, дорогой Ферох, чем ты собираешься потчевать меня на ужин?
– Я приготовил калле-паче. Еще утром в мясной лавке присмотрел мозги молодого барашка, копыта и ножки.
– С глазами?
– Нет. Бараньи глаза я брать не стал. Говорят, русские их не любят.
– Правильно.
– Я варил блюдо почти целый день, и сейчас оно уже готово.
– Замечательно! Так не тяни, накрывай на стол!
– Но вы не спросили меня, что будет на десерт, – с досадой в голосе проговорил Ферох.
– И что же?
– Халвиат, шоле-зард и розовый шербет. А еще я запас диких наринжей. Помните, господин казачий офицер сказал, что они лучше подходят на закуску к коньяку, чем обычные лимоны?
– Было дело. Однако я вижу, что ты хочешь уморить меня голодом. Может, все-таки соблаговолишь подавать?
– Сию минуту, ага-джун, сию минуту, – пробубнил лакей и обиженно развел руками. – Я просто хотел узнать, что пишет ваша агди? Как ее здоровье? Как чувствуют себя ваши родственники? И хороший ли в ваших краях урожай риса и оливок?
– Ты испытываешь мое терпение…
– Не хотите говорить – не надо. Ваше желание – мое желание. Да и вообще, чего со мной разговаривать? Ферох – прислужник, Ферох – маленький человек, Ферох достоин внимания не больше, чем сухой лист, упавший с кроны тысячелетнего платана в холодный месяц тешри[111]. И да простите меня, как прощает Аллах своего верного раба…
Клим Пантелеевич устало прикрыл ладонью лицо и тихо выговорил:
– Уйди! Быстро!
– Пусть укусит скорпион мой длинный язык! – бросил Ферох и исчез.
Ардашев внимательно осмотрел конверт. Не обнаружив признаков вскрытия, он разрезал его точно по кромке. За время заграничной командировки это было уже третье письмо от Вероники Альбертовны. Первые два пришли в посольство и явно держались над паром. И вот тогда, чтобы проверить, кто же проявляет к его корреспонденции интерес, он указал адрес дома в Зергенде и отправил ответ через чапарчи[112]. Результат налицо: персидской жандармерии и назмие не было никакого дела до его переписки.
«Мудрый ходит, не оставляя следов», – вспомнил Клим Пантелеевич восточную пословицу. – О полковнике Кукоте этого не скажешь. Ладно, подождем и подумаем, как воспользоваться сим открытием».
Статский советник развернул лист и углубился в чтение. Глаза бежали по строчкам и в воображении, будто наяву, возникали дома, улицы и люди, спешащие по делам.
Супруга писала, что война пришла в Ставрополь незаметно, как наступает осень или подкрадывается старость. Она вторглась в жизнь горожан в виде первого большого эшелона с ранеными солдатами. Старый друг семьи доктор Нижегородцев сообщил Веронике Альбертовне, что записался во «Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам» и отправится скоро на фронт. Ангелина, раньше относившаяся к мужу довольно холодно, теперь совсем переменилась и не отходит от него ни на шаг, беспокоится и переживает.
И хоть все было по-прежнему (на перекрестках стояли городовые, и в городском саду по воскресеньям играл духовой оркестр), но в воздухе чувствовалось необъяснимое ощущение тревоги, как перед грозой. «Не знаю, Клим, отчего это со мной, – жаловалась Вероника, – но кажется мне, что над всеми нами нависла какая-то опасность, что-то вроде той огромной черной тучи, которую мы видели перед штормом, когда плавали на «Королеве Ольге», помнишь?»
«…когда плавали на «Королеве Ольге»…» – повторил про себя статский советник. – Прошло всего четыре года, а кажется – целая вечность! Почему так? Наверное, из-за войны…»
Ферох появился незаметно. И, как ни в чем не бывало, принялся за сервировку стола. Это занятие ему доставляло удовольствие. Блюда и приборы расставлялись в определенном порядке, образуя некую логичную, по мнению перса, последовательность. Лакей, точно художник у полотна, отступив на шаг, смотрел внимательно на скатерть, потом вновь приближался и что-то менял местами. Последним штрихом, завершающим картину, был небольшой пузатенький графин с водкой. Судя по запотевшему стеклу, он только что поднял его из погреба.
– Ты принес водку? – Ардашев удивленно поднял брови. – Я ведь не просил.
– Я заметил, хозяин, что, когда вы читали письмо от вашей агди, вы стали мрачнее, чем вершина Демовенда в дождливые дни. А русские, я слышал, если им грустно, всегда пьют водку.
– Ну что ж, в таком случае я, пожалуй, последую твоему совету. – С этими словами Ардашев потянулся к графину, но вдруг остановился и заметил: – А ты знаешь, что у нас не принято пить в одиночку?
– Нет, мой господин.
– Так знай! И давай неси второй стакан.
Ферох засиял, точно золотой червонец, и тут же исчез. Через минуту он появился. В руке была еще одна бутылка.
– Это что? Арака?
– Да, хозяин, ее выгнали из изюма.
– Ладно, садись.
Лакей налил полстакана араки и добавил немного воды. Жидкость приняла белый цвет.
– Вот теперь можно пить, и Аллах не прогневается.
– Это почему? – поднимая рюмку, поинтересовался Клим Пантелеевич.
– Аллах живет в небесах. И Ему сверху кажется, что Ферох пьет не арак, а молоко.
– Вот же плуты! – засмеялся статский советник. – Вы, персы, умудряетесь обманывать не только чужестранцев и друг друга, но даже и Аллаха! Хена![113]
– Хена! Ага-джун! Хена!
Слуга, не ожидавший столь теплого отношения к себе, был на седьмом небе. Он то и дело подскакивал с места, чтобы налить хозяину очередную рюмку или поменять тарелку. Ферох оказался знатоком забавных историй и анекдотов и сыпал ими один за другим, будто держал в рукаве своего сэрдари[114]. Но примерно через час его фонтан красноречия стал понемногу иссякать. Да и Ардашев все чаще погружался в бездну собственных раздумий. Заметив это, лакей убрал со стола. Сварив кофе, он поставил фенджану перед хозяином и ушел спать.
Статский советник остался на веранде. Последние годы, живя в Ставрополе, он все больше любил одиночество и старался избегать по возможности шумных компаний. Однако он не был похож на раздражительного и вредного мизантропа, уставшего от человеческого общения. Нет. Это происходило, вероятно, оттого, что только наедине с самим собой можно было созерцать мир в его бесконечном многообразии и глубине.
Когда звезды, точно лампады, озарили небо, Клим Пантелеевич поймал себя на мысли, что, опять, как в далеком детстве, он подумал о смерти. И о том, что именно по дорожке Млечного Пути уходят в иной мир освободившиеся от тела души. Невольно вспомнились строки Ибн Сины:
