Владимир Короткевич - Черный замок Ольшанский
Он проводил меня с костельного погоста.
— Дед, — сказал я, глядя на галерею, — а что это про женщину с монахом всякие байки брешут?
И тут дед посерьезнел:
— Э-э, если бы это байки! Правда. Сам видел.
— И в замке видел?
— В замок ночью не хожу. Боюсь. И все боятся. Говорят, и там бывают. А я вот тут видел, на галерее. Идет что-то светлое, как сам день, а рядом тень, будто сама ночь.
— Ой, дед!
— Брешу, думаешь? Чтоб мне со старухой и внуками дня не прожить.
— Специально приду взглянуть.
— Они не каждую ночь ходят. Я однажды набрался смелости, взобрался на галерею (в случае чего, думаю, пальну из ружья). Исчезли. Спустился на погост — снова идут.
В доме у моего хозяина царило тихое отчаянье. В тот день Зелепущенок должен был проводить брата, который приезжал к нему на праздник из Донбасса, и еще при мне они пошли на автобусную остановку в Ольшаны.
Мария Семеновна, полная, добрая, синеглазая, была вся в слезах и заламывала руки; то ли с отчаянья, то ли от того, что они у нее каждую весну и осень нестерпимо болели. Была она в «сахарном» звене. А вы знаете, что такое сахарная свекла? Ни для сортировки семян, ни для прореживания всходов машин пока не придумано. «Надо будет привезти ей из Минска глицерина, — подумал я. — Это же надо, не слышать про глицерин. А ведь руки такие черные, потрескавшиеся, страшные».
— Что, не приходил еще?
— Нет. Антоська, миленький, дорогой, встрень ты его, пожалуйста, сходи ты в Ольшаны, поищи его.
— По какой дороге?
Ольшаны местечко длинное, и потому в Ольшанку из него ведут три дороги. Мария Семеновна виновато смотрела на меня, и я понял, что придется перемерить ногами все три.
— Хорошо. Дайте только его резиновые сапоги и фонарик.
— Сыночек, бога молить буду. А сапоги — вот. Потому что и впрямь, может, в поле забрел, может, в Выдрин Яр скатился, может, в канаве где лежит. А по ним же еще вода из пущи бежит. Снег ведь еще, должно быть, в пуще.
Вздохнув, я пошел от освещенных окон во тьму.
Прыгал по дороге огонек фонарика. Я обследовал Выдрин Яр, там, где он подходил почти к дороге, — ничего. Перед самыми Ольшанами потянулся лес с густым подлеском. На опушке что-то темнело. Я повел фонариком в ту сторону. У деревьев стоял Гончаренок, видимо, только что окончив справлять малую нужду, и я опустил фонарь. Малоприятно, когда на тебя светят в такой момент.
Показалось мне или нет, но в этот момент что-то будто шевельнулось в кустах.
А бухгалтер — я слышал шаги — поспешил ко мне, легко перепрыгнул канаву и стал рядом.
— А-а, Антон Глебович, — сказал дружелюбно, словно между нами ничего не произошло. — А я думаю, кто это светит. Закурить не найдется?
— Есть, Тодор Игнатович. Возьмите фонарик, посветите. — Я вскрыл пачку ножничками.
— Большой ножик, — заметил он. — Все есть.
— Все. Даже, видите, приспособление для вытаскивания гильз из казенника. Охотничий нож.
— И ногти можно постричь. Ну хорошо, пошли. До Ольшан недалеко, но все веселее вдвоем.
«Зачем ты к лесу перся? Мало тебе было придорожного кювета, чтобы еще через него прыгать да месить вспаханное поле? Наконец, не мое это дело. А дорога действительно будет короче, если идти вдвоем».
— Какие дела привели вас сюда, Антон Глебович?
— Буду обследовать замок. Любопытная история связана с ним.
— Новая?
— Да нет, очень старая. Темная история тут триста с лишним лет назад произошла.
— А кому дело до трехсотлетней истории? — рассмеялся он, явно удивленный.
— Мне.
— Ну, разве что вам. А тут и недавних хватает. Вы бы Шаблыку порасспросили о подполье, о гестапо.
— Спрошу и об этом. Не мне, так другим пригодится. Тем, что для новой истории живут.
— Кгм…
…Обратно я возвращался новой дорогой. В одном месте мне показалось, что в поле за канавой как будто что-то темнеется, я шагнул туда, но не рассчитал и зачерпнул воды выше одного голенища.
Нет, это просто лежал кусок бревна.
— Тьфу ты, черт! — выругался я.
Я подходил уже к Ольшанке, справа от меня неясно виднелись деревья и, темнее ночи, черный силуэт замка. И вдруг я остановился. Резко, как будто неожиданно наткнулся грудью на что-то острое.
В одной из башен замка горел огонь.
Маленький, он в этой тьме казался розово-синим. И когда я сделал несколько шагов вперед, — исчез. А когда я повернул назад — загорелся снова.
«Что такое? Кому понадобилось зажигать огонь в этой темной, мертвой, как гроб, — нет, более мертвой, чем гроб, — хоромине?»
…Во мраке, в заброшенной, давно мертвой башне ровно и зловеще горел огонь. И нельзя было не думать, откуда он и почему горит.
Остро и одиноко горел в ночи огонь…
…Мария Семеновна была все еще в слезах. Я вздохнул, понимая, что придется снова идти в ночь, третьей дорогой. Снял сапоги.
— Дайте, хозяюшка, сухие портянки.
Бог, видимо, услышал мои молитвы. Едва я успел обуть сапоги, как во дворе послышался гул мотора, по окнам пробежал свет от фар, в сенцах раздался топот, а потом дверь распахнулась и на пороге встали фигуры Ничипора Ольшанского и Рыгора Шаблыки, которые вели под руки бренные останки того, что было пару часов тому назад Миколой Чесевичем Зелепущенком, а по прозвищу Вечеркой. Он был мокрый с ног до головы и едва вязал лыко. А за этой троицей шел учитель белорусского языка Михась Иванович Змогитель и только что не переставлял руками «покойничку» ноги.
— Вот, — сказал он, — в кювете нашли.
Хозяйка ахнула, заплакала, в этот раз от радости, и бросилась разувать хозяина, снимать с него плащ, пиджак, брюки.
Общими усилиями мы взвалили его на лежанку, и Мария Семеновна бросилась искать какой-то спиртовой настой, растереть незадачливого муженька.
— Женушка, ты ж мне лучше глотку этим разотри, — бубнил Вечерка.
— Дам, дам. А боже мой. Спасибо вам, люди добрые, что живого ж хотя привезли.
Я посмеивался. Эта незлобивость напомнила мне первую сельскую свадьбу, на которой я присутствовал. Поспать меня тогда отвели в соседнюю хату. Я лежал, а в ушах все еще однотонно гудело одно и то же:
А на сером коне
В яб-ло-ки
Едет в Зосенькин двор
Ми-теч-ка.
Утром, когда я проснулся, в печи пылал огонь, хозяйка ставила в нее горшки. И тут открылась дверь, и два хлопца внесли в хату третьего. Один нес ноги, второй голову (не плечи, а именно голову), а средина свисала самостоятельно и покачивалась, словно гамак. И тогда хозяйка всплеснула руками и совсем без злости, а только с безграничным удивлением протянула:
— А-а сы-но-чек мой! А ты ж говорил, что на своих ногах придешь!
Вариацию того случая я видел перед собой сейчас. Ох, и добрый же наш народ к такому! Я только подумал, что если так будет продолжаться — мне определенно придется съезжать от Вечерки. Хотя бы и к деду Мультану, что ли.
Вечерка ощупывал здоровенные шишки на голове и горестно бормотал:
— Били меня. Ой, били меня!
После мы узнали, что никто его не бил, что они с братом взяли «посошок» перед отправлением автобуса, брат уехал, а Вечерка, вместо того чтобы идти домой, потопал ревизовать свой клуб и несколько раз упал и ударился головой, а потом поплелся домой, хотя его и пытались уложить там на кушетке отдохнуть.
— Шел-шел, — бормотал Вечерка, — очень далеко шел. И в канаву упал… И лежу поперек… как гребля… Воды с одной стороны много, и она через меня пе-ре-ливается, жур-чит… И машины мимо меня с фарами: в-ву-у, в-ву-у. А я руку поднимаю… А они не останавливаются.
— Угм, — произнес Ольшанский, — хорошо, что нас немного занесло и свет на канаву упал. Лежит, действительно, как гребля. И один палец иногда в сторону от кулака отставляет. Это ему казалось — «голосует». В полный рост и всей рукой.
— Так, может, чарочку, людцы вы мои?
— Сегодня не хочется, — сказал Шаблыка.
— А известное же дело, мои дорогие. На такого выпивоху, лохмотника наглядеться, то век не захочешь.
Они ушли. А Вечерка шевелился на лежанке весь красный от растирания и бормотал довольно путано:
— В-ву-у, в-ву-у… А я салютую… А тут тени шли… Две… И остановились… Гомонят… Не видят, что рядом… гребля лежит… Яйца каменные, страшные… Вторая вправо за Северной башней… Яйца…
Бред его был необычайный, но совершенно бессвязный, и я знал, что завтра хозяин даже не вспомнит про свои ночные приключения. Поэтому я принял от Марии Семеновны чарку (меня все же немного знобило от ледяной воды, в которую я угодил) и вышел из хаты, чтобы идти в свою пристройку.
Глухая, как махровая сажа, лежала над Ольшанкой и, казалось, над всем миром ночь. Нигде ни огонька, и только вдали возвышалась сильно усеченной пирамидой освещенная сверху слабым заревом двух костров немая Белая Гора.
ГЛАВА XII. Начало поисков
Вечером я решил съездить на пару дней домой, но сперва немного полазить по замку и наметить какой-то план действий. Утро снова выдалось свежее, но солнечное. В такое утро хорошо не в подземелье лазать, а сидеть на завалинке, на солнышке, чтоб ветерок не доставал, слушать петухов и думать о том, о сем. Но именно потому мне и надо было лезть. Надо браться за дело всерьез. Надо еще и потому, что так тревожно светил непонятный ночной огонек в башне замка. Второй башне справа от северной. А может, в первой от нее. Я ведь лишь приблизительно установил, в какой.
