Дело княжны Саломеи - Хакимова Эля

Через минуту новоиспеченный муж вышел из вагона. Одет он был как настоящий денди, острые жесткие углы накрахмаленного воротника белоснежной рубашки, великолепный галстук, невиданный жилет и лимонные гамаши на нестерпимо сияющих ботинках. Он принял бокал у подскочившего человека и поздоровался с Колей довольно высокомерно. При знакомстве с Грушевским он держался одновременно доброжелательно, ласково, снисходительно и презрительно. Подивившись такому редкому умению, Грушевский заметил еще и то, что Тюрк произвел на художника сильное впечатление, он сразу прищурился и стал присматриваться к Тюрку уже как к модели.

— Любопытно… занятный профиль и скулы…

Но уже через минуту он потерял интерес к знакомым Коли и опять скрылся в купе. Хотя по тому, какой взгляд он бросил напоследок на свою жену, становилось ясно, что Ольгу Николаевну он любит почти так же сильно, как себя.

— Ольга Николаевна, — опомнился Грушевский, — у меня к вам просьба, простите за бестактность… В общем, вы ведь уже знаете, верно, о несчастии?..

— Что? Какое несчастье? — Фея положительно не знала даже слова такого.

— Трагически погибла ваша кузина, княжна Саломея Ангелашвили, — выпалил Тюрк, поскольку Грушевский и Коля долго набирались решимости испортить настроение волшебнице и вернуть ее на грешную землю, в этот жестокий мир.

— Да, знаю, знаю. — Фея взгрустнула и отпила крохотный глоток шампанского для пополнения сил. — Она приходила ко мне, вчера. Плакала, слезы ее, как алмазы…

— Вчера?! — хором ахнули трое мужчин.

— Во сне. Ее убили, вы знаете? Она сказала. Она так любила, а ее убили…

— Кто? — Грушевский даже открыл рот от удивления, он мог поверить сейчас во что угодно, буквально в чудо. — Может, она сказала кто?

— Тот, кто ее любил, она так сказала, я должна это передать… кому-то, забыла право, кому.

— А сама Саломея любила кого-то?

— Конечно! Без любви нельзя жить. Это не-воз-мож-но! Ее возлюбленный — тот, против кого были ее родители, Зиновий. Это так романтично… Я присутствовала при их первой встрече. Его представили в салоне княжны почти сразу после приезда князей из Тифлиса сюда. Я ей шепнула, что вот, мол, идет к тебе интересный человек. Приемный сын Горького, так смешно, она даже не знала, кто это такой. Он совершенно неподражаемо читал роль Васьки Пепла из «На дне», Немирович-Данченко его и вывез из… где он там до этого прозябал?.. — Она поморщилась, но тут же бросила вспоминать. Грушевский слушал, затаив дыхание. — Коля его должен знать! Ну, так вот, он подошел прямо к Саломее и говорит, еду, мол, в Америку, Северную. Поедемте со мной. «Так сразу? В качестве кого?» — улыбнулась милая моя Саломея. (Она вообще, знаете, не из тех, кто часто падает в обморок, так скажем.) Качество выбирайте сами. Хотите жены, хотите…

Грушевский словно оказался в блестящей интеллектуальной гостиной княжны в тот знаменательный вечер. Ольга Николаевна так хорошо изобразила и княжну, и молодого человека, что можно было угадать даже его внешность и голос! Потрясая крупной своей седой головой, Максим Максимович сбросил флер морока и вернулся на вокзал.

— Как его зовут?

— Зиновий Пешков. Странный мальчик, впрочем, все мальчики странные. Сильные страсти, а снаружи кремень. Из таких получаются мужчины с большим и бурным будущим, увы, чаще всего на сцене военной, а не театральной.

— Вы говорите, они любили друг друга, — задумался Грушевский. — Как же они скрывали это? Для князей-родителей это сюрприз.

— О, я им помогала. Это было так увлекательно! Раз они встречались где-то в Озерках, ужасный трактир, странные пьяные люди… Я встретила там Блока, он вечно прячется в таких неприятных местах. Мы весь вечер сидели с ним, а Саломея с Зиновием за другим столиком. Саша тогда и написал свою «Незнакомку» — так его впечатлила наша милая княжна. Помню дату на салфетке: двадцать четвертого апреля. Боже, ведь это совсем недавно было!

Челюсть Грушевского падала все ниже и ниже. Спасибо, рядом был Тюрк, чуждый поэтических восторгов.

— Где он сейчас?

— Кто, Зина? Ах, его арестовали, не знаю за что. Знаю только, что Саломея хлопотала за него, ходила куда-то в правительство. Господин Керн, какой-то страшно большой начальник, то ли при дворе, то ли в правительстве. Саломея бегала к нему на прием. Не знаю, успешно ли, забыла ее спросить.

— Что вы думаете об этом? — Тюрк сунул ей прямо в лицо мятый листок бумаги. Грушевский закатил глаза, в этом весь Тюрк, ни капли такта, ни грамма впечатлительности!

— Что это? — сначала отпрянув от предъявленного документа, как от ядовитой змеи, Ольга Николаевна затем близоруко прищурилась и попыталась прочесть крупный беглый почерк Зимородова. — Взаимная и страстная… Открой ужасную правду, разбитое сердце… Бред какой-то. Это чье и кому?

— Это Зимородов писал к вам, с просьбой открыть Саломее, что вы с ним… что у вас с ним… — Грушевский все слова позабыл.

— Зимородов! Этот ужасный скучный купец? — передернула драгоценными плечами мадам Мещерская-Спиридонова. — Представьте себе, этот сумасшедший преследовал меня. Из-за него я не смогла поехать на свадьбу, ну, и из-за спектаклей, и своего собственного венчания, конечно, тоже. Но я его просто боюсь, дикий человек, варвар! Как увидит меня, так бух на колени, я уж замаялась его поднимать! Отвратительный тип. Какие-то невозможные фантазии о спасении через истинную Любовь, вернее, как он это называл, «влачить бытие» под гнетом невозможной страсти, ну, и так далее, бред! Бррр…

Тут визгливо и безжалостно просвистел паровозный свисток, из-под колес вагона вырвались клубы пара. Ольга Николаевна взвилась и вскрикнула:

— Сережа! Поезд уезжает, поезд почему-то уезжает!.. Нет, я не смогу, не смогу, — и бросив бокал, она взлетела на подножку вагона, где ее подхватил в свои объятия художник. Как ни пытался он ее успокоить, как ни кричал Коля, что поезд вот-вот тронется, не было никаких сил, чтобы заставить ее выйти из поезда. В конце концов, все махнули рукой, и под ее радостный счастливый смех вагон покачнулся и тронулся.

— А спектакль?! — бежал по перрону вдогонку поезду Коля. — Как же гастроли, как же Путаница?

— Все равно, — радостно смеясь, кричала ему фея. — Я так счастлива, мне все равно!

И она укатила вместе с художником в Москву. Грушевский долго не мог опомниться, все ему чудился то странный ее смех, то головокружительный аромат духов в розово-голубом облаке воздушной пены. Поезд железной волной унес эту пену вдаль, оставив Максима Максимовича на твердом перроне скучного и прозаического Николаевского вокзала. Вздохнув, но все еще улыбаясь и прислушиваясь к легкому звону в ушах, Грушевский вышел под звездное небо.

— Я считаю, она жутко красивая, хотя немного легкомысленная, — рассуждал, оказывается, тем временем Коля, успокаивая осиротевшую Фидельку, которую нес на руках.

— Да, пожалуй, — согласился с ним Грушевский. — Красота — такой же дар, как талант великого певца или художника…

— Или поэта, — подхватил Коля. — Правда, мешают все эти ее финтифлюшки, фидельки… Она мастерит куколок. Рисует, одевает их в театральные костюмы. Мне подарила Пьеро, я его спрятал, конечно, но выбросить не решился, больно тонкая работа. Сологуб, этот кирпич в сюртуке, поддался ее чарам, недаром же написал шуточный стишок про этих ее подопечных:

— Как вы думаете, можно Фидельку кормить печенкой? — задумался Коля. — У моей хозяйки кот, ей разносчик для него приносит печенку по утрам. Два дня продержимся, да, Фиделька?

Грушевский задумчиво кивнул. Думал ли он всего каких-то пару дней назад, что с головой окунется в этот новый странный мир? Здесь, в этой нереальной жизни, словно на страницах фантастического романа, гуляют призраки мертвых невест, актрисы предлагают ему Аи, где-то в тумане неизвестности прячется умный, ловкий и хитрый убийца, которого суждено найти ему — скучному, вышедшему в отставку чиновнику… С какими интересными людьми столкнул его этот роман! Коля, вроде бы простой студент, а поди ж ты, принадлежит к одному дружескому кругу с поэтами с обложек книг милой Пульхерии. Встречается на бесконечных литературных вечерах и в гостях у общих знакомых с известными актрисами и роковыми богемными дамами…