Джеффри Форд - Портрет миссис Шарбук
Когда он вернулся, я его уже ждал — стоял, держа для него раскрытый этюдник. Он резко остановился у входа в маленькую комнату, и я увидел, как его лоб и щеки загорелись румянцем.
— Сюда, — отрывисто сказал он, однако не добавил обычного «мистер Пьямбо».
Я последовал за ним, пытаясь понять цель этого неумелого розыгрыша. Когда мы шли по столовой, он указал налево и сказал:
— У нас кое-что новенькое.
Он не остановился, чтобы дать мне возможность рассмотреть, о чем идет речь, но я достаточно быстро повернул голову и увидел на стене в рамке дагерротип со склада. Когда Уоткин пропускал меня в комнату с ширмой, на его лице гуляла широкая, уродливая ухмылка.
ОБМАНКА
— Могу ли я рассматривать ваш, Пьямбо, сегодняшний приход как принятие моего извинения? — спросила она.
— Да, — ответил я.
— Извините, что напугала вас этой обезьяньей рукой, но моя добровольная изоляция развила у меня довольно-таки необычное чувство юмора. Я жду, что мои слова и планы будут восприниматься определенным образом, но результаты нередко разочаровывают меня. Хотя и прошла уйма лет, я так и не могу рассчитать, насколько присутствие ширмы изменит мои намерения.
— Понимаю, — сказал я. Слушая ее слова, я вызвал у себя в памяти мой ночной набросок. Чем больше она говорила, тем более подробными деталями он заполнялся — линия ее уха, маленькие морщинки в уголках рта, длина шеи.
— Мы использовали в представлении эту обезьянью руку как обманку — так это называл мой отец. Этим мы одновременно запутывали зрителей и удовлетворяли их жажду чудесного. Не знаю, заметили ли вы, но в большой палец там вделана пружина, которая плотно придавливает ее к ладони. В таком виде мы и приобрели эту руку. Зачем это было сделано, один бог знает, но мы ее использовали как необычный ухват для листов, на которых зрители писали свои вопросы. Я высовывала эту фальшивую руку, отец вкладывал в нее очередной лист, и я таким образом была полностью скрыта от взоров публики.
— Думаю, любопытно было наблюдать за публикой в эти моменты.
— Очень. Люди, видя ее, верили, что я — чудовищная аномалия: жертва проклятия по причине обезьяньего обличья и носитель божественной благодати из-за предсказательского дара.
— Мой наставник М. Саботт говаривал: «Публика любит получать ловко смотанный клубок противоречий», — сказал я, размышляя над тем, что рука эта, вероятно, была обманкой и для меня, а миссис Шарбук и в самом деле странное существо. Я прошел уже слишком большой путь и не желал снова быть затянутым в яму сомнений. Поэтому я сразу же пресек эту мысль и снова сосредоточился на моем наброске.
— В тот первый раз на обеде у Оссиака эмоции переполняли меня. Мне было всего одиннадцать лет, и я отличалась застенчивостью. Правда, благодаря ширме я приобретала несвойственную мне смелость. Я до сих пор помню первый заданный мне вопрос. Отец зачитал его публике. «Случится ли это?» — произнес он, и я протянула свою обезьянью лапу. С элегантной эффектностью он всунул лист под обезьяний большой палец. Получив лист, я перечла его, а затем закрыла глаза, сосредоточиваясь, чтобы услышать голоса Двойняшек. Я вам уже говорила, что я была истово верующей, так что никаких опасений у меня не возникло. Голоса раздались сразу же, их шепот вызвал в моей голове поток образов.
«Идет дождь, — громко, чтобы преодолеть препону ширмы, сказала я. — Дорога покрыта грязью. Кот и толпа. Я вижу открытое окно, через которое проходит все. Это случится в конце дня, а потом наступит покой». Когда я закончила, в обеденном зале наступили несколько мгновений полной тишины, а потом послышался голос молодого человека: «Спасибо».
В тот вечер я ответила на вопросы, записанные на дюжине листьев и прочитанные вслух. Когда отец сказал, что представление закончено, последовал гром аплодисментов. Я вышла из зала тем же манером, что и вошла, — свет на несколько мгновений выключили, и я выпорхнула в ближайшую дверь. Меня ждал экипаж у выхода, и, словно Золушка, убегающая при полуночном бое часов, я вскочила в дверь кареты, прежде чем меня кто-нибудь успел увидеть. Оказавшись в нашей квартире, я в одиночестве ждала возвращения отца, надеясь, что он похвалит меня за хорошую работу. В конечном счете я уснула на диване в гостиной, потому что отец вернулся только с рассветом. Как он мне потом рассказал, когда празднество закончилось, Оссиак встретился с ним, и они обсудили результаты снегопадов этого года.
Он был встревожен и одновременно доволен. Номер Сивиллы имел огромный успех, но предупреждение отца о грядущей финансовой катастрофе не слишком порадовало его нанимателя. Однако Оссиак не был невежественным человеком и не возлагал на гонца вину за плохое известие. Он попросил отца задать Сивилле вопрос о судьбе его состояния.
Наш номер был забавным развлечением, и я не думаю, что кто-либо из присутствовавших отнесся к нему как к чему-нибудь иному. Положение изменилось, когда три дня спустя ежедневная газета опубликовала жуткое сообщение. Первый вопрос, на который я отвечала, был задан молодым человеком, чье положение (кажется, он был официантом или рабочим в каком-то отеле или таверне) не позволяло ему обычно бывать на вечерах Оссиака. В тот вечер он был среди публики, потому что незадолго до этого помог одной из племянниц Оссиака, когда на нее напал какой-то громила на улице. Чтобы отблагодарить молодого человека, Оссиак послал ему приглашение на обед.
Выяснилось, что молодому человеку также предстало свое видение. За несколько лет он накопил пять тысяч долларов. В ближайший после того вечера вторник он взял выходной и отправился на ипподром Ганновер. Там он все свои деньги поставил на коня по кличке Калико. Калико был чистокровным рысаком, но в тот день шел дождь и трек был покрыт грязью, а потому Калико проиграл. Позднее тем днем молодой человек покончил с собой — он вскрыл вены бритвой и таким образом обрел покой: честолюбивое желание успеха перестало мучить его. Успех пришел ко мне. Все гости Оссиака, присутствовавшие в тот вечер на моем первом представлении, поверили, что я наделена пророческим даром.
— Печальная история, — выдавил я из себя, и тут мой набросок был вытеснен из памяти пугающим райдеровским «Ипподромом».
— Вы чувствуете иронию, Пьямбо? Мое предсказание было чистой воды выдумкой, но в то время я свято верила в его подлинность. Толпа позволила ввести себя в заблуждение во имя развлечения, и молодой человек, так страстно желавший стать победителем, воспринял мои слова как подтверждение правильности своих замыслов. Добавьте сюда дешевый трюк с обезьяньей лапой, неожиданное преображение моего отца в торговца чудесами, неверие Оссиака в то, что его империя под угрозой. Этот водоворот заблуждений привел не к одной, а сразу к нескольким трагедиям.
— И какие же несчастья последовали, кроме самоубийства, избежать которого, видимо, было невозможно?
— Для меня важнее всего то, что невинная маленькая девочка стала чудовищем. С того момента, когда отец сообщил мне о кончине молодого человека, я почувствовала на своих плечах груз ответственности. А отец был весел, разрумянился от счастья, и когда я спросила, не подстегнул ли мой ответ каким-либо образом этого несчастного молодого человека к той роковой ставке, отец ответил: «Чепуха, детка. Человек вроде него в такой ситуации мог услышать тысячу предостережений, но его смятенный слух воспринимал бы их как призыв действовать в соответствии с задуманным на пути к успеху».
Никто не знал наверняка, что я и есть Сивилла, хотя не сомневаюсь, что многие подозревали это по тембру моего голоса, и к тому же они знали, что у мистера Лонделла есть дочь. Вслед за представлением и случившимся несчастьем нас посетило множество визитеров. Друзья отца, также работавшие у Оссиака, заглядывали к нам в квартиру — может, подвернется возможность задать вопросик Сивилле. Мой отец сказал, что Сивилла уехала на недельку-другую и, вероятно, даст следующее представление где-нибудь в городе в середине следующего месяца. Эти визитеры подозрительно меня оглядывали, а я отворачивалась. Я чувствовала, что если буду отвечать на их взгляды, то могут заговорить Двойняшки, и я буду вынуждена туманными фразами предсказывать их судьбы.
Глаза стали пугать меня. Я чуть ли не физически ощущала их взгляд, словно они источали лучи, обшаривавшие каждый дюйм моего тела и моей души — нет ли там знаков моего будущего. Каждый глаз был огромным недреманным оком, разглядывавшим меня через оптический увеличитель.
С помощью Оссиака отец нашел еще одно место, где можно было дать наше представление, — в одном из лучших отелей города. Я уже не помню, в каком именно, но это было высококлассное заведение, предназначенное для избранной публики. Второе наше представление мы дали там, и на сей раз со зрителей брали плату. Снова расположившись за ширмой, я впервые за несколько недель почувствовала себя в безопасности. Я опять стала сосудом, посредством которого говорили Двойняшки, и мы заработали целое маленькое состояние.
