Далия Трускиновская - Государевы конюхи
— Ловок! — одобрил Деревнин. — Быть тебе подьячим! Ну и как же нам теперь быть?
— Взошло мне тут кое-что на ум… — туманно выразился Стенька. — Отпусти, Гаврила Михайлович, денек походить! Христом Богом прошу! Не с пустыми руками вернусь!
— Ин быть по-твоему, ступай! — решил подьячий.
* * *Настасья, в отличие от Данилки, Москву знала. Править она тоже умела, да и кобылка бежала резво — видать, наскучив глупым стоянием в переулке, спешила домой.
Наконец раздалось «Тпр-р-ру!». Настасья обернулась.
— Приехали, вылезай. Отсюда пешком пойдем. Эй, куманек!
Куманек, понятное дело, задремал под войлоком. Настасья сошла с саней и хорошенько его тряхнула.
— Вставай, свет. Избудем нашу заботушку — отведу тебя к девкам и спи там хоть до весны.
Данилка вылез.
Они были в укромном местечке за церковью.
— Теперь тихо, — велела Настасья. — Иди за мной и ничего не бойся. Нож при тебе?
— При мне.
— Вытер хоть о войлок?
— Да.
Похлопав в благодарность кобылку по шее, Настасья взяла ее под уздцы и уверенно пошла вперед. Данилка, не пряча ножа, за ней.
— Настасьица… — шепотом позвал он. — Я вроде бы здесь уж был.
— Был, был, — подтвердила Настасья. — Здесь тебя кобель трепал. Вот так мы сейчас санки поставим… Пусть думают, будто кобыла сама домой пришла. И будем ждать.
— А где?
— А за санками. Тащи-ка войлок…
Данилка постелил войлок на снег, и они присели за санями, умостив под себя еще и полы шуб.
— Чего ждем-то? — спросил Данилка.
— Гвоздя ждем. И молчи, ради Бога, кобыла вон беспокоится. Следи за ней. Как ушами зашевелит, значит, и человек сюда идет.
Гвоздя прождали недолго.
Очевидно, ему удалось уйти от стрелецкого караула. Шел он неторопливо да и вел себя, как человек, который не опасается погони, а просто погружен в тяжкое раздумье.
Гвоздь, увидев кобылку с санями, похоже, даже не обрадовался.
— Ишь, гулена… — неодобрительно сказал он и трижды бухнул кулаком в калитку.
Калитка приоткрылась.
— Не приходила? — спросил Гвоздь.
Что-то ему там буркнули отрицательное.
— Проклятая баба… — отвечал Гвоздь. — Вот ведь кашу заварила!..
Из-за калитки, видать, что-то спросили.
— Не твое дело, — отрубил он, подошел к саням, повернулся к ним задом да и сел на облучок. — Скоро, поди, явится.
Настасья сжала Данилкину руку — молчи, мол, дурак…
Данилка недоумевал. Вот ведь перед ними была спина Гвоздя, вот и башка его, в которой варились и кипели всяческие злоумышления! А Настасья еще чего-то выжидала.
И спросить невозможно!..
Оказалось, она была права.
Из-за угла показалась дородная баба — коли в тяжелой шубе, так и вовсе поперек себя шире. Когда подошла поближе, то оказалось, что под мышкой она держит небольшой мешок. Гвоздь встал ей навстречу.
— Ну, насилу дождались! — сказал он грубо. — Принесла ли?
— Принесла, Иванушка, от Никитской до нас неближний путь, а через ряды я идти побоялась, — голос у бабы, невзирая на стать, был тоненький, испуганный, и в доказательство она показала мешок.
— Тут, стало быть, душегрея?
— Тут!
— Точно ли?
— Да как Бог свят!
— Ну, ступай, а то благодетель наш уж гневаться изволит. Я вон за тобой ехать собирался. Ступай, ступай вперед! Замаливай грех!
Баба вперевалку пошла к калитке, а Гвоздь резко выдернул из-за голенища свой персидский узкий нож.
И рухнуть бы бедной бабе со сдавленным криком, но взвизгнула за санями Настасья, так дико взвизгнула, что Гвоздь повернул голову.
Девка была уж на ногах и к бою готова. То, что она прятала в рукаве, чем сражалась с Гвоздем во дворе, она за время сидения на войлоке достала и переделала чуток иначе. А что это такое было, Данилка сразу и не понял. Вырвалось что-то из ее руки, и врода даже звук удара вышел негромкий, однако Гвоздь встал, как вкопанный, постоял мгновеньица два и повалился.
— Мешок! — крикнула Настасья Данилке, хватая поводья и занося ногу.
Данилка в два прыжка оказался возле остолбеневшей бабы и выхватил у нее из руки небольшой мешок.
Настасья уже сидела на облучке и, шлепая кобылку вожжами по крупу, посылала ее вперед.
— Падай сюда!
Усаживаться и укладываться было некогда. Повинуясь приказу, Данилка рухнул, как сумел в подъехавшие сани, и тут же они помчались прочь из переулка.
— Караул! — услышали Настасья с Данилкой тонкий вопль вслед.
— Вот дура! — крикнула, не оборачиваясь, Настасья. — Ей жизнь спасли, а она — «караул!».
Кобылка, послушная вожжам, завернула за угол и пошла по прямой размашистой и ходкой рысью. Данилка ворочался в санях. Он рухнул туда набок, одна нога у него свисала за край, и он из-за ухабов никак не мог ее втянуть.
Вроде и недолго ехали, однако Настасья уже натянула вожжи.
— Выходи, куманек. Дальше — пешим ходом. Ни к чему, чтобы нас на Неглинке с лошадью и с санями кто повстречал.
— Куда ж мы ее денем? — выбираясь и прихватывая мешок, спросил Данилка.
— До утра она, Бог даст, не замерзнет… — Настасья, уже отойдя от саней, вернулась и покопалась в них. — Вот незадача — войлок-то мы там оставили… Могли бы и накрыть… Ну, хоть мешок давай!
Она вытряхнула из мешка содержимое и, не глядя, что там валяется под ногами, протянула руку:
— Нож давай!
Данилка достал из-за голенища тот самый нож, и Настасья ловко распорола мешок, почти по шву. Был он средней величины, гораздо меньше настоящей попонки, но Настасья накинула его кобылке на спину и огладила.
Данилка же сперва смотрел на выпавшую из мешка вещь, потом подхватил ее со снега и распялил на руках.
— Она, что ли? — сам себе не веря, спросил парень.
Настасья взяла из его рук синюю, богатого цвета душегрею.
— Сдается, что она… Пойдем-ка поскорее, кум, нечего нам тут делать.
Словно твердо зная, что Данилка не отстанет ни на шаг, она пошла вперед, не оборачиваясь.
Оказалось, что до Неглинной и примыкающих к ней переулков, где селились зазорные девки, было рукой подать.
Настасья привела Данилку туда, откуда они с Феклицей его и взяли, — к церквушке. Уж теперь-то там было по-настоящему тихо.
— Ну, что, свет? — приветствовала ее Авдотьица, когда они взошли на крыльцо, толкнули незапертую дверь и, миновав сени, оказались в горнице у Федосьи. — Тише только, тише, уснули они — и Федосьица, и Феденька. Я вот и свечи погасила, одну лучинку держу…
Настасья махнула рукой, мол, все ладно, и села к столу.
— Выпить не осталось? — только и спросила.
Авдотьица налила ей в чарку буроватого вина. Настасья молча и разом его выпила.
— А Юрашка где же?
— Не придет Юрашка, — отвечала хмурая, как осенняя туча, девка. — Налей еще.
— Да когда ж ты столько пила?
— Никогда. Потому и пью.
После второй чары Настасья встала.
— К Феклице ночевать пойду, — сказала она. — А ты куманьку моему на полу постели. Да покорми его, сделай милость.
С тем и вышла.
— Что стряслось-то? — приступила к Данилке с расспросами Авдотьица, но он молча смотрел вслед Настасье.
Впервые парень встретил в девке такую норовистую стойкость и недоумевал отчаянно.
Данилка открыл было рот, да мысль в голове объявилась.
Коли Настасья не сказала Авдотьице, что Юрашка убит, — стало, и ему незачем…
И он отвел глаза, понятия не имея, что же в таком случае полагается врать.
Авдотьица, которую Бог силушкой не обидел, подошла к нему вплотную.
— А ну, в глаза гляди! — потребовала она, беря его за плечи с такой силищей, что иной конюх бы позавидовал. — Жив Юрашка-то?
Данилка мало имел дела с бабами и никогда не сталкивался с их внезапной прозорливостью. То есть бывает баба — дура дурой, а вдруг такое брякнет — словно сквозь стенку на другом конце Москву увидеть умудрилась…
— Нет, — буркнул он, краснея до ушей. Такое с ним хоть редко, но все еще случалось.
И тут выяснилось, что суровая Авдотьица все же обыкновенная баба, и объявила она про Юрашку примерно таким же образом, каким слепая курица зерно находит…
Отступив и в растерянности сев на лавку, она глядела на Данилку с ужасом.
— Это что же, родненькие мои?.. И Юрашка?.. А она?.. Настасьица?..
И тут дошло-таки до Данилки, чему он был свидетелем.
— А что Настасьица? — сказал он так строго, как, по его мнению, должен разговаривать взрослый мужик с перепуганной девкой. — Она за него…
Данилкин голос сбился, видно, рано ему было во взрослые мужики лезть.
— …двоих положила… — почему-то шепотом закончил он.
Молчали они долго. Данилка смотрел в пол, потому и не видел, что по широкому лицу Авдотьицы катятся крупные, как горошины, иных у нее и быть не могло, слезы.
И все же первой собралась с силами именно Авдотьица.
