Борис Акунин - Сокол и Ласточка
И медицинский осмотр начался.
— Ты уж не привередничай, – напутствовал лекаря папаша Пом. – По закону положено, чтоб у человека конечности были целы, чтоб на каждой руке не меньше трех пальцев, а во рту не меньше десяти зубов.
— Я знаю, – отрезала Летиция, хотя, уверен, впервые об этом слышала.
“Спокойно, спокойно”, прокурлыкал я ей в ухо. Уголок рта у девочки подрагивал, голубая жилка на виске отчаянно пульсировала.
В кают-компанию, переваливаясь на кривых ногах, вошел совершенно голый волосатый дядька и ощерился единственным желтым зубом.
— Это Хорек, корабельный плотник. У него немножко меньше десяти зубов, но очень уж нужный человек.
— А фамилия как?
Летиция приготовилась записывать.
— Хорек, – подумав, ответил плотник. – Господин доктор, мне бы мази какой, а то свербит – мочи нет.
Он показал себе на пах, и моя питомица затрепетала.
Мужской предмет у Хорька был весь в струпьях и язвах – обычное для матроса дело. Меньше надо шляться по портовым борделям.
Насколько мне известно (а мне, напоминаю, известно о Летиции всё) сей орган, будучи девицей, она доселе видела только на античных скульптурах и представляла себе совершенно иначе.
— Что это за уродство?! – вскричала она, безмерно оскорбив плотника.
— Чего это “уродство”? Обычная испанка!
Вот ведь интересно: испанцы ту же самую хворобу называют “французкой”.
— Морскими правилами не запрещено, – заступился штурман. – Не то придется полкоманды отчислять. Дай срок, сынок, у тебя тоже будет. Ишь, покраснел как! Вот если по пути зайдем в Кадис, я тебя в такое местечко свожу – живо краснеть разучат. А хочешь, прямо нынче заглянем к толстухе Марго, на Еврейскую улицу? Угощаю, ради знакомства.
Летиция так истово замотала головой, что оба моряка расхохотались.
“1. Хорек, плотник. Годен”, – записала она в тетради дрожащей рукой.
— Катись и зови следующего! – велел папаша Пом.
* * *Потом нас отвели в каюту показать содержимое лекарского сундука. Летиция после двухчасового осмотра и так была близка к обмороку, а здесь, открыв крышку, вовсе скисла.
В деревянном, запертом на мудреный замок ящике размером три фута на полтора было четыре выдвижных секции, каждая разделена на множество ячеек. В гнездах верхнего этажа лежали хирургические инструменты. На крышке, с внутренней стороны, был приклеен реестр с их названиями.
Летиция читала перечень вслух замирающим голосом, пока я рассматривал каюту. Закуток пушечной палубы, отделенный дощатыми перегородками, был так мал, что хватило одного взгляда.
Почти все пространство занимало орудие, уткнувшееся своим тупым рылом в запертый пушечный порт. Каронада была закреплена толстыми канатами, от которых шел густой смоляной дух (я его очень люблю). Сбоку, одна над другой, располагались две койки – не полотняные, как у матросов, а офицерские, деревянные. Медицинский сундук занимал половину противоположной стены; над ним – образ святого Андрея, покровителя мореплавателей, очевидно, приготовленный для корабельного капеллана. А где размещусь я? Пожалуй, на лафете. Не очень удобно, зато рядом с моей девочкой…
— “Коловорот костесверлилыгый”, “Пила ампутационная”, “Тиски головные”, “Трепанатор черепной”, “Экстрактор трехзубый”, “Резец кож-нолоскутный”, – читала она, почти после каждого названия бормоча “О господи”. – “Нож операционный большой” “Нож операционный малый”, “Щипцы пулевые”, “Пеликан зубодерный”, “Птичий клюв зубодерный”…
В чем разница между двумя этими приспособлениями, мне понять трудно, ибо природа меня, слава богу, не отяготила зубами, но Летиция, потрогав эти две железки, задрожала еще пуще.
— …“Мортирка срамная гноеотсосная”. Боже мой, это еще что?
Я приблизительно догадывался, но как ей объяснишь?
— “Прижигатель круглый”, “Прижигатель квадратный”, “Скобы медные переломные”, “Щуп малый”, “Зонд большой”, “Спатула большая”…
Спатула? А, лопатка для очистки струпьев и омертвевших тканей. Видел такие.
— “Клистир большой”, “Клистир малый”, “Скребок гангренный”, “Набор игл с нитями”, “Пинцет”, “Бритва мозольная”, “Бритва нарывная”, “Ска… Скари… Скарификатор двенадцатилезвийный”.
Ну уж это и меня поставило в тупик, а моя бедняжка всхлипнула, благо кроме нас в каюте никого не было.
В следующую секцию, аптекарскую, где лежали баночки, коробочки и мешочки с солями, кислотами, слабительными-крепительными, корнями-травами, пилюлями и сушеной шпанской мушкой, Летиция едва заглянула.
Ей было довольно.
— Нет, нет, нет? – прошептала она по-швабски, стуча зубами. – Как я могла вообразить, что это мне по силам! Прочь отсюда! Что ты на меня так смотришь, Клара?
Никак особенно я на нее не смотрел, просто жалел, и всё.
— Я не струсила. Но вдруг кто-то тяжело заболеет, или будет ранен? Обратится ко мне за помощью, за спасением, а что я? Или просто зуб у кого-то заболит? Самозванцем может быть кто угодно, но только не врач! Ах, папа, папа…
И она горько зарыдала.
Я терпеливо ждал. Я достаточно изучил свою питомицу и знал, что последует дальше. Силен не тот, кто не ведает слабости, а тот, кто умеет ее преодолевать.
Первое, что она скажет себе, когда немного окрепнет духом: я поклялась спасти отца любой ценой. Потом вспомнит, что любой лекарский ученик, который заступит на ее место, скорей всего будет так же невежествен.
Она сердито вытерла слезы и сказала не то, чего я ожидал.
— Садись на плечо, Кларочка. Мы отправляемся в книжную лавку.
Глава седьмая ПОТРЯСЕНИЯ ПРОДОЛЖАЮТСЯ
Как я люблю книги! На моем родном острове в них не было нужды. Память Учителя таила в себе всю мудрость мироздания. Но когда я оказался предоставлен самому себе, один-одинешенек среди запутанного фарватера жизни, книги стали моим надежным лоцманом. Если б я был не птицей, все имущество которой состоит из перьев, а человеком, я непременно обзавелся бы библиотекой и тратил все свои доходы (уж не знаю, чем бы я зарабатывал) на собирание книг и рукописей. С другой стороны, по-настоящему свободен лишь тот, кто абсолютно ничем не владеет, а лучший на свете фолиант – собственная голова.
Однако, если необходимо быстро получить доступ к сложному знанию, лучшего средства, чем хорошая книга, не существует.
В единственной на весь город librairie, где в основном продавались географические карты, описания путешествий и прочие полезные для морского дела издания, мы нашли только три медицинских тома и сразу их купили.
То был Cochlearia Curiosa[3] Андреаса Молленброка, De Morbis Artificum Diatriba[4] Бернардино Рамадзини и хирургический атлас.
Полистав страницы последнего, где на гравюрах были изображены рассеченные мышцы, переломанные кости и вспоротые животы, девочка побледнела до зеленоватого оттенка. Я ожидал нового приступа малодушия, но она лишь скрипнула зубами.
— Знаешь, что мы сделаем? – шепнула она, повернув ко мне голову. – Мы строго-настрого запретим капитану нападать на другие корабли. Бог с нею, с корсарской добычей.
Отплытие было назначено на утренний прилив. До самого вечера мы сидели в гостинице, штудируя врачебные книги и делая выписки.
На что я любознателен, и то заклевал носом (в смысле, клювом), а Летиция всё шелестела страницами да скрипела пером. В конце концов, я погрузился в дрему. Мне снились двенадцатиперстная кишка, открытый перелом малой берцовой кости и скорбутные десны.
Очнулся я от звука хлопнувшей двери. Помигал, чтоб прояснить взгляд, повертел головой.
Комната была пуста. На столе белел раскрытый том, над только что потушенной свечой вился дымок.
Я догадался, что Летиция, утомившись от занятий, вышла подышать воздухом.
Разве мог я допустить, чтобы она бродила ночью одна по улицам портового города?
Открыв окно, я вылетел наружу.
Девочка вышла из дверей и зашагала, не разбирая дороги. Ее плечи были понуро опущены, шляпа надвинута на глаза. В минуту уныния человека нельзя оставлять одного.
Без колебаний я опустился ей на плечо и бодро воскликнул: “Вот и я! Чудесная погода, не правда ли?”
— Только тебя не хватаю, – мрачно ответила она. – Если уж увязалась за мной, по крайней мере не трещи. Голова лопается…
Я охотно объяснил бы ей, что всякую новую науку нужно постигать не наскоком, а постепенно. Не станет же понимающий человек залпом вливать в глотку драгоценное старое вино? Нет, он будет смаковать каждый глоток, наслаждаться вкусом, цветом, букетом. Учение – одно из приятнейших занятий на свете. Правильно прожитая жизнь вся должна состоять из учения, я глубоко в этом убежден. Даже если в зрелости ты сам стал Учителем, всё равно продолжай учиться. Вероятно, мне предстоит жить очень долго, и я уже догадываюсь, в чем будет состоять главная драма моего существования. Я накоплю бездну знаний, опыта, мудрости, но все эти сокровища пропадут втуне. Учителем ни для кого я не стану. Ибо я попугай и не способен излагать свои мысли внятным для людей образом. Как мучительно в свое время пытался я освоить искусство письма! Сколько испортил бумаги в каюте капитана Ван Эйка! Но неуклюжая моя лапа с четырьмя мозолистыми пальцами, увы, не может начертить ни одной буквы… Однако я отвлекся.
