По понятиям Лютого - Корецкий Данил Аркадьевич

Тот и в самом деле словно очнулся, подбежал, с суетливой готовностью вцепился в край ванны и сразу зачем-то начал приговаривать:

– Взяли! Взяли! Ну-ка, дружнее! Па-ашла, родимая!

Как будто не ванну, а баржу толкали. И глаза у него – пустые, потухшие, Лобов даже испугался немного, когда увидел. Никто больше, правда, не обратил на это внимание, да Лобов и сам забыл вскоре. Ростовчане «жировали», потрошили квартиру, им не до канюкинских странностей: обыск удался, решались какие-то проблемы, развязались узлы – фарт катил, как говорят блатные.

Только к делу, за которым приехали сюда они с Рутковым, все это отношения не имело.

В последний день командировки погода в Ростове испортилась. Заснежило, забурлило, загудело; в гостиничном номере из окон дуло так, что страницы рапорта, который засел писать Рутков, слетали на пол и ползали там, словно живые, норовя выбраться через щель под входной дверью на коридор.

Будто та жуткая ленинградская метель догнала их, позвала в обратную дорогу.

Лобов подозревал, что скоро Руткову все это надоест и дописывать рапорт придется ему. «Стажёр Лобов, знаешь, сколько интересных букв тебя тут ждет? До дядиной макушки, Лобов!» Удивительно, что этого не произошло раньше.

Поэтому он оделся и незаметно выбрался из номера.

На улице глаза сразу заслезились от резкого холодного ветра. Пройдя пару шагов, он поскользнулся, залихватски выбросив вперед обе ноги, и упал. Как-то глупо упал, неловко, как падают клоуны на потеху публике. И очень больно. Обидней всего, что навстречу как раз шла девушка в пальто с воротником из чернобурки, он чуть не сбил ее с ног.

– Берегись!

Девушка с ленивой грацией ушла с линии поражения, легко взмахнула рукой, словно попрощавшись, и пошла дальше. Даже не обернулась.

Лобов встал, потрогал шишку на затылке. Вдруг подумал с обидой, со злостью: а в чем дело? Почему я до сих пор не познакомился ни с одной прекрасной ростовчанкой? Почему ездил, бегал, искал, а в конечном итоге так ничего и не нашел? Почему?

Он побрел в ту сторону, куда ушла девушка. Вышел на какую-то центральную улицу, постоял, покрутился. Чернобурка бесследно исчезла. Все прохожие казались ему на одно лицо, точнее, у них вообще не было лиц, только воротники, шарфы и низко надвинутые шапки. Безликие тени в снежной кутерьме. Как будто все в этом городе договорились скрыть от него что-то важное, запретное, тайное, транс… транс… Лобов, наверное, минуту вспоминал слово из лекций по философии, наконец вспомнил: трансцендентное. Потустороннее, недоступное пониманию. Что-то «сверх».

Слово-то Лобов вспомнил, но с тайной, которую хранил город, ничего поделать не мог, так и вернулся в гостиницу.

…Он застал Руткова одетым, выбритым, наодеколоненным, с газетным свертком в руке, откуда выглядывало горлышко бутылки.

– О, Сашок! А я собрался с Канюкиным попрощаться. Всё одно лучше, чем на этом сквозняке. Пойдешь со мной?

Канюкин их встретил уже хорошо «подогретый». Он стремительно ходил по квартире, задевая мебель, босой, в расстегнутой рубашке, почему-то с мокрыми волосами. Наткнувшись на очередной стул, угол стола или шкаф, вдруг замирал со значительным и обиженным видом, молча тянул вверх указательный палец, словно жаловался: вот, опять меня толкнули, а я здесь ни при чем, вы свидетели!

Жены дома не оказалось («Да пошла она!» – кратко объяснил Канюкин), в доме царил холостяцкий беспорядок. И нес Канюкин всякую чушь – как в одиночку скрутил целую банду в Аксае, про какую-то Любочку-санитарку, с которой он и так и сяк, и во всяких подробностях…

Руткову всё это не нравилось. Он хмурился, молча сжимал челюсти. После первой рюмки тихо кивнул Лобову на дверь: пошли отсюда. Канюкин заметил этот жест и вдруг запаниковал, побледнел, затряс щеками:

– Нет-нет-нет! Никуда не пойдете! Ты обещал! Сашок, скажи ему!

– Ты пойми, Петро… Нам на поезд, мы не можем опоздать, – сказал Рутков, поглядывая на часы.

– Вы не можете, так и я не могу! – Канюкин неожиданно схватил его за руку. – И я не могу больше, пойми! – повторил он тише. – Полчаса… По старой фронтовой дружбе… А? – И тут Канюкин перешел на свистящий шепот: – Мне страшно, Рутков! В котле под Псковом было не так страшно. Там убежать можно было. Сдаться можно было. Б…! А здесь – кому сдаваться?

Рутков высвободил руку, встал, отошел на шаг, как если бы Канюкин лез к нему целоваться.

– О чем ты говоришь вообще? Что за бред? – грозно вопросил он.

– Я про болванчика того… на серванте…

– Какой к хрену… Ты в своем уме, Петро? Какой еще болванчик?

– У Студента! Фарфоровый такой! Не подходи, говорит! Голова туда-сюда! Горю, горю! О-ой, что-то нечисто там! – протяжно и бессвязно заголосил Канюкин. – Сейчас расскажу! О-о-ей! Сейчас!

Он схватился за бутылку, опрокинул ее над своим стаканом, но Рутков отобрал и стакан, и бутылку, толчком усадил его на стул.

– Сопли подбери! Говорит толком, что случилось!

Канюкин шумно задышал носом, забегал глазами.

– Ты всё равно не поверишь. Там такая хрень…

– Ты не перед прокурором. Поверю. Говори.

– Я в гостиной тогда был, куда Хромов меня поставил. – Канюкин сжал губы, словно вдруг раздумал говорить. Помолчал, подышал и продолжил: – Там статуэтка такая стояла, я сразу ее заприметил. Типа моих пастушков немецких… Ну кому, думаю, она тут сдалась? Хата – полная чаша, обстановка, картины, все такое, а тут крошечная такая фиговина, да еще место не самое приметное. Если вещь дорогая, редкая, гордость, так сказать, коллекции, то хозяин поставит ее так, чтоб все видели, верно? Вот мол, я владею, смотрите, завидуйте! А эта фигурка сбоку так, вазы всякие, посуда… Теряется она там как бы, понимаешь? Думаю, Студент и не заметит, думаю. А если заметит, то… Не пойдет же он заяву писать из-за такой фиговины! Он же сам ворье, уголовник, куда ему заявы писать, верно?

– Ты мне лекции не читай, – сказал Рутков. – По делу говори.

– И вот хожу там, вещи смотрю, работаю, а сам про эту фигурку все думаю. Никак не могу избавиться, как наваждение… А потом ты Сашка своего на кухню отправил, помнишь? Ты сам его отправил, я тут ни при чем! – Он посмотрел на Лобова, на Руткова, как будто они были его соучастниками и без них ничего не произошло бы. – Вот так… И когда он ушел, я сразу к фигурке этой. Я даже дотронуться не успел, честное слово. А она голову так медленно-медленно наклонила, будто присматривается ко мне… Сама! Я подумал: ого, механизм, наверное, какой-то, дай-ка посмотрю… И тут она говорит: «Пошел вон, сука!»

Канюкин замолчал, нервно потер руками колени, взглянул на стол, где стояла бутылка.

– Погоди… Кто говорит? Статуэтка говорит? – переспросил Рутков, прищурив глаз.

– Она самая. Я все понимаю… Сижу пьяный, да, несу хрень… Я точно тебе говорю! – заорал вдруг Канюкин. – Я не вру! Я говорил – ты не поверишь!

– Тихо, тихо…

– Там рот этот нарисованный – он шевелился! Как будто мультфильм смотрю! И голос откуда-то изнутри, как из колодца! Басом таким! «Пошел вон!» – говорит! И голова эта фарфоровая начала туда-сюда ходить, как маятник! И вся посуда задребезжала! А я стою с протянутой рукой, будто окаменел… И вдруг вижу – всё вокруг горит! Квартира горит! Пожар! И уже давно горит, похоже, потому что огонь вихрями такими закручивается, ревет, и жар… ну, не передать! Кожа на руках сморщивается, дымок от нее идет, волосы трещат, ногти обугливаются, сами из пальцев лезут! Я вижу всё это! Чувствую! И никуда не выйти, хода нет! Всюду огонь!.. – Канюкин рукой убрал слюну с подбородка, вытер руку о штаны. – И я тогда закричал. Больно было очень. Страшно. Налей мне, Рутков, слышь?

– Обойдешься, – задумчиво сказал Рутков. – Я слышал, как ты кричал. И что дальше?

– Прыгнул просто в сторону, на месте стоять и гореть… как-то не очень. Потом дверь увидел на лестницу, выскочил. И все прекратилось сразу. Никакого пожара. Руки, пальцы, ногти – всё на месте. Только казалось, что вместо волос – пепел, пыль такая горячая… За шиворот сыпется, неприятно, все хотелось стряхнуть… До сих пор чешется.