Элиетт Абекассис - Сокровище храма
— Это, братья, пришло к нам прямо из прошлого! Оно прошло через века и пришло к нам из Святой Земли! Здесь находится секрет, который позволит нам возродить Храм! Вот почему мы соберемся в Томаре, в Португалии… Сбор всемирной подготовки.
После этих слов вновь поднялся невообразимый шум.
Одни стучали мечами по полу, другие вскочили, третьи приветствовали это сообщение радостными криками и объятиями.
Вдруг я вздрогнул. Сзади нас стукнула дверь, послышались приближающиеся шаги, мы, было, резко повернулись, чтобы удрать, но мужчина в черно-белой тунике преграждал нам путь. Его лицо было скрыто рыцарским шлемом из тонких колец.
— Что вам угодно? — спросил он. — Кто вы и что здесь делаете?
— Мы ошиблись адресом, — пояснил я. — И никак не найдем выход.
Тогда мужчина вынул из ножен меч и придвинулся к нам с угрожающим видом. Ударом ноги по запястью я выбил у него меч и подхватил его, прежде чем он коснулся пола. Но мужчина так треснул меня кулаком, что я рухнул, оглушенный, не имея сил подняться… Словно сквозь туман я увидел, как Джейн, выбросив ногу, нанесла ему сильный удар каблуком в грудь. Ошеломленный, мужчина на мгновение потерял способность двигаться, она воспользовалась этим и ударила, разбив ему нос, а затем врезала ребром ладони по горлу, от чего мужчина стал задыхаться и согнулся пополам. Однако он быстро пришел в себя и попытался ударить ее кулаком, но она ловко увернулась. Несмотря на его выпад, быстрый как молния, она ударила противника справа прямо в солнечное сплетение и одновременно с силой опустила руку ему на затылок. Тогда мужчина схватил ее за горло и начал душить. Я бросился на него сзади. Джейн сильно сжала пальцами его запястья, резко развела их и выскользнула быстро, как змея.
— Бежим, — сдавленным голосом выговорила она. — Быстро.
Мы бросились к двери, потом к машине и, тяжело дыша, ввалились в нее.
— Джейн, — сказал я, немного отдышавшись, — я и не думал, что ты знаток боевых единоборств. Ты это от меня скрывала.
— Я немного занималась карате…
А мне вспомнились слова отца: «Эта женщина прошла специальную подготовку».
— Кто были эти люди? — спросил я.
— Не знаю, Ари, но только не масоны.
— А тот манекен? — продолжал допрашивать я. — Что это за болван?
— Чучело, — пробормотала Джейн. — Манекен, применявшийся в средневековых турнирах, участник состязания должен был на полном скаку поразить его копьем. Если он промахивался и вовремя не пригибался к крупу коня, манекен автоматически поворачивался и наносил удар дубиной по затылку или по спине неудачливого рыцаря; удар мог быть смертельным…
— Значит, все эти люди могли быть… средневековыми рыцарями?
— Я думаю, — сказала Джейн, — что это тамплиеры.
— Тамплиеры? — недоверчиво переспросил я.
— Да. Это средневековое братство когда-то было разогнано и перебито, но сегодня мы обнаружили, что оно еще живо.
— И ты считаешь, что профессор Эриксон тоже принадлежал к ним?
— Профессор Эриксон был масоном. Но, быть может, существует некая связь между обоими орденами. Тамплиеры, как и франкмасоны, тщательно заботились о сохранении своих секретов, как и масоны, они проявляли интерес к архитектуре, культовой архитектуре в частности. Ведь это они, к примеру, построили Шартрский собор.
— Короче, строители, — заключил я. — Как и масоны… А тот крестик у алтаря, готический… На одеждах тех людей были такие же, ты это знала, правда?
— Да, я это знала, — с сожалением глядя на меня, сказала она.
— Почему же ты скрыла от меня?
— Пока я не могу тебе сказать, но ты должен мне доверять.
Мы подъехали к отелю. Я выключил зажигание. Джейн повернулась ко мне.
— Ты смог различить, что было написано в Серебряном свитке? — спросила она.
— Нет. Но писано, кажется, не на древнееврейском. Шрифт, скорее, готический, средневековый.
Джейн испуганно посмотрела на меня. Сыны света борются с сынами тьмы, и она вмешалась в эту извечную борьбу. Я тоже испугался, даже очень. Но испугался за кого?
Голова пошла кругом. Как будто я сам против воли тянул себя к зияющей непознанной бездне. Я был проклят. Я покинул своих братьев, покинул свою общину, утратил свойственную мне мудрость, в которой сейчас так нуждался. Я все бросил ради нее, чтобы следовать за ней, оберегать ее, и мое встревоженное сердце всматривалось в горизонт, мое ослепшее сердце терялось в его изгибах, ничего не зная, ничего не понимая и ничего больше не узнавая: я уже не знал, ни откуда я шел, ни куда, ни даже кем я был. Я весь дрожал; дрожали душа и тело, и мне не было покоя! Мне уже были безразличны высшие секреты, которые я привык предвидеть.
Может, это была любовь? В таком случае некто окунается в этот мир без названия, и даже обладай он неисчислимыми познаниями и безмерной уверенностью, он подобен новорожденному, только что покинувшему чрево матери. Для него не существует больше законов, на него не снисходит мудрость, он не приобретает ее снизу; когда к нему идет любовь, он идет к ней навстречу, обнаженный и ничего не знающий, словно вдруг впервые открылись его глаза, и он увидел мир и существо, которое одно может сказать ему: иди и смотри!
Здесь, во взятой напрокат машине, я наклонился к ней. Наше дыхание смешалось. Я хотел поцеловать ее, но она отвернулась; остался только обмен дыханием. Запах ее духов наполнил мою душу счастьем, это было словно семь поцелуев любви и радости, и запах поднимался снизу вверх, подобно запаху всесожжения, высшему запаху, который вздымается и завязывает тайные связи между существами, сковывает их, и они становятся единым существом.
Ночью, один в постели, я получил этот улетевший поцелуй, такой желанный. Ее глубокий вздох проник в меня, а мой вздох, вошедший в нее, придал мне такую силу, что я почувствовал себя всемогущим, всесильным, сверхчеловеком. Я овладел ее образом, колыхавшимся между желаемым и действительным, потому что в нем чувствовалась плоть, потому что он был истинным. И так велико было искушение взглянуть на нее, приблизиться к ней, восхищаться ею, что я встал, быстро оделся и вышел из номера. С колотившимся сердцем я подошел к ее двери, приник к ней головой, словно пытаясь соблазнить ее, умолить открыться. Но она оставалась запертой, как калитка в запретный сад. Я стоял неподвижно, опустив голову, держась за ручку, — не знаю, сколько времени.
— Ах, — говорил я себе, — если бы только я мог осмелиться постучать, войти, обнять ее, взять на руки, поцеловать, прижать разгоряченный лоб к ее лбу, увлечь к кровати и опять обнять…
Институт арабистики располагался в огромном здании, идеально прямоугольном, поражавшем своими размерами и архитектурой; оно просвечивало, как черное кружево. Сердце стучало, когда мы с Джейн входили в этот храм, хранивший в себе оригинал Медного свитка.
На втором этаже находилась экспозиция, посвященная Иордании. В центре просторного зала, где были выставлены произведения искусства древности и фотографии, на небольшом возвышении стоял прямоугольный стол, накрытый толстым стеклом.
Тут-то я его и увидел таким, каким он был, — настоящий, подлинный Медный свиток. Металлическая пластина; длиной два с половиной метра и шириной сантиметров тридцать, составленная из трех соединенных медных листов образующая ленту, которая могла сворачиваться наподобие пергаментов, на которых писал я. Внутреннюю его поверхность покрывал текст на древнееврейском, выбитый на металле точными ударами зубила. Он подвергся реставрации, и на нем не видно было следов старения и окисления, а благодаря технологическому электрохимическому чуду и современной информатике буквы выглядели так, будто были нанесены накануне.
Вместе с текстом пришло послание из глубины веков, медное послание на меди. Кто бы мог подумать, что этот свиток переживет поколения людей, войны, шатания Истории? И кому могло прийти в голову, что под пальмами и камнями, под истлевшими костями, в песках пустыни, в мрачных пещерах Мертвого моря, в разбитых глиняных кувшинах лежала книга? Кто знал, что выжили только буквы, впитавшие дыхание тех, кого они пережили?
Этот Медный свиток был так стар, что мог погибнуть, увидев дневной свет после двух тысяч лет, проведенных в темноте пещер. Он чуть было не рассыпался в пыль. Сжавшись, он отказывался раскрываться. Тогда пришлось прибегнуть к операции с применением газа, защитных очков, лабораторного клея. Затем он совершил путешествие в Амман, и там, выставленный на всеобщее обозрение, испытал серьезный рецидив. Свет ослеплял его, оглушал, ослаблял. Опять пришлось пересекать моря и континенты, до самой Франции, где повторная операция вернула его к жизни.
И вот теперь я рассматривал текст, узнавая, потому что знал его наизусть: ведь буквы древнееврейского алфавита обладают даром запечатлеваться в памяти, на которую они влияют подобно чудодейственному снадобью, обладающему магическими свойствами. Пуансон придал форму меди, покрыл ее знаками, а эти знаки — я в этом уверен — отражали другие знаки, которые — я знал это — отражали и другие знаки, и так вплоть до самого Сокровенного, до Тайны Тайн.
