Елена Ярошенко - Две жены господина Н.
— Вася, я ничего не понимаю, что ты несешь с утра? Какая ведьма опять тебе мерещится? Ты же сам видел, убийцей была мадам Новинская и она умерла.
— В том-то и дело, что Новинская. Она-то самая ведьма и есть. Право слово! Я тогда, у калитки ихней, как в лицо ее глянул, она мне усмехнулась. Мертвая уже, а усмехнулась… И криво так, нехорошо.
— Вася, это конвульсии…
— Вы как хотите говорите, конвуслии, не конвуслии, это вам виднее при вашей учености, а только она мне усмехнулась, я на том стоять буду. И нехорошо так: дескать, попомните вы все меня еще! А теперь черная кошка к дому повадилась невесть откуда… Неспроста это. Придет, бесово отродье, на крыльцо сядет и смотрит. А глаза зеленые и злющие-злющие…
— Василий, ну что, ей-богу, как маленький! Все в сказки веришь. Ты бы кошке молочка плеснул, она, наверное, голодная.
— Как же, буду я эту тварь приманивать. Да и не нужно ей ваше молочко, не того она здесь ищет. Помяните мое слово, это Новинская-покойница, Надежда-то Игнатьевна, ведьма проклятая, кошкой обернулась. У ведьм такое водится. Я святой иконой дом обнесу троекратно, чтобы и приближаться к нему не смела.
— Вася, ты же прежде первую жену Новинского ведьмой объявлял.
— Не знаю я, может, ошибся, может, обе они, а только эта, вторая, — точно ведьма. Разве ж нормальная баба, пусть даже и образованная, и с богатством, на такое злодейство пойдет? Только та, что душу нечистому продала, будет кровь лить и его (поминать лишний раз не хочу) тешить. Вот муж-то ее уже повесился, может, и не сам, ведьма подсобила, а теперь она за нас с вами примется, мстить будет. Вы, Дмитрий Степанович, без креста нательного из дома не выходите, поостерегитесь. И ладанку на шею наденьте, вот я принес…
— Васька, ну до чего же ты суеверный!
— Это уж как вам будет угодно, суеверный так суеверный, а только о вас же забочусь! От нечистой силы одна защита — святой крест.
Поздно вечером, когда закончилось представление в цирке, Бетси и Дмитрий сидели в саду на лавочке, накинув на плечи один плед на двоих — от реки тянуло ночной прохладой, и Колычев боялся, что девушку просквозит.
Они болтали о том о сем, и вдруг между делом Бетси сказала, что цирк дней через десять уезжает. Сборы в Демьянове стали падать, директор решил, что пора искать для шапито новое место, тем более и убийцу нашли, на артистов никто теперь не подумает, и они смело могут покинуть город. Циркачи готовятся к отъезду.
Сердце Дмитрия так сжалось, что он ощутил почти физическую боль. Прижав к себе Бетси и уткнувшись лицом в ее волосы, пахнущие духами и гримом, он жарко зашептал:
— И ты хочешь уехать? Прошу тебя — не уезжай! Дорогая моя, любимая, не оставляй меня! Меня по службе переводят в Москву, мы обвенчаемся и уедем вместе. Тебе не хотелось жить в Демьянове, ты боялась скуки и серости здешней жизни, но Москва — большой город, там ты найдешь, чем себя развлечь. Я продам имение, все равно оно для меня только лишняя обуза, мы купим домик или арендуем хорошую современную квартиру в Москве, я дам тебе все, что будет в моих силах, только, пожалуйста, не оставляй меня. Я не могу тебя потерять! Почему ты молчишь? Ну ладно, я не буду торопить тебя с ответом, но пообещай мне подумать.
— Хорошо, я подумаю, — тихо сказала Бетси. — В конце концов ведь я всегда смогу вернуться к тебе, даже если уеду… Так будет даже лучше. Еще пару месяцев, до зимы поезжу с цирком, а потом приеду к тебе в Москву.
— Нет, я уверен, что расставаться нельзя! Неизвестно, что ждет нас завтра, поэтому надо всегда быть вместе. Я убедился в этом на собственном опыте. Прости мою бестактность, такими воспоминаниями не стоит делиться, но когда-то я очень любил одну девушку… Она уехала от меня далеко-далеко, уплыла за океан, в другую страну, но клялась, что вернется. Я ей верил и ждал. Но, как только мы расстались, она передумала возвращаться, увлеклась новыми впечатлениями и вскоре совсем забыла обо мне. А я как идиот все вспоминал о ней, все продолжал ее любить… Мне даже на улицах (я жил тогда в Петербурге) постоянно мерещилось ее лицо в толпе или запах ее духов, и я оборачивался вслед чужим женщинам, пытаясь разглядеть ее черты. Знаешь, это очень больно, когда тебя предают. Такие раны долго болят. И лишь ты смогла избавить меня от этой боли. Пожалуйста, не уезжай, Бетси. Не уезжай. Я не хочу расставаться с тобой.
— Митя, но я же не могу вот так вдруг, сразу, все бросить. К тому же я сейчас делаю новый аттракцион — гимнастические трюки на вертикально висящем канате. Верхний конец каната фиксируется под куполом, а нижний — свободен, поэтому его можно как угодно раскачивать и крутить, выполняя сложные трюки. Например, зафиксировать канатом ноги и лететь по кругу над ареной…
— Это, наверное, не так опасно, как хождение по канату, если, конечно, не слишком высоко подниматься.
— Если не слишком высоко подниматься, номер не будет иметь никакой цены. Чего ты боишься, я с детства привыкла к высоте. Представь, я появлюсь в костюме одалиски и под восточную музыку буду медленно, змеиными движениями подниматься наверх под самый купол… Ну неужели ты не хочешь, чтобы я выступила с таким красивым номером? В Демьянове Арнольди премьеру делать не хочет, мы все равно скоро уедем…
Но Бетси не суждено было покинуть Демьянов.
Цирк действительно собирался уезжать. Афиши известили горожан, что будут даны последние три представления. Потом «по требованию публики» (невинная хитрость Арнольди) дали три дополнительных представления. Потом были объявлены «прощальные цирковые вечера».
На одном из этих вечеров Бетси, работавшая, как всегда, без страховки, сорвалась с проволоки, на которой танцевала русский танец.
Присутствовавший на представлении Колычев никак не мог понять, что случилось, почему Бетси вдруг качнулась на проволоке и замахала руками в отчаянной попытке вернуть себе равновесие, почему так страшно в один голос закричали зрители, почему прозвучал глухой удар, почему на манеже, раскинув руки, неподвижно лежит фигурка девушки, похожая на брошенную куклу.
Рассудок Дмитрия отказывался верить в то, что видели глаза. Отшвырнув приготовленный для Бетси букет, он наконец ринулся вниз, на манеж, где царила страшная суматоха.
— Ее нельзя трогать! — закричал Колычев, глотая слезы. — Врача сюда! Срочно пошлите в земскую больницу за доктором Фроловым. Ради бога, скорее!
Черты лица Бетси, принявшего восковой оттенок, заострились, из угла рта текла струйка крови. Кровью пропитывалась и одежда. Не зная, что можно сделать для любимой, Колычев сорвал с себя китель и укрыл недвижно лежащую девушку.
Доктор приехал быстро. Но Дмитрию время ожидания показалось вечностью. Он понимал, что Бетси умирает, но продолжал отчаянно цепляться за надежду, что произойдет чудо, что хороший врач сможет ее спасти…
Чуда не случилось. Ночью Бетси, так и не приходя в себя, скончалась в больнице, куда ее перевезли из цирка.
Измученный доктор, пытавшийся сделать невозможное, но не преуспевший в этом, увел Колычева в свой кабинет и налил в две медицинские мензурки спирт.
— Ну-ка, батенька, Дмитрий Степанович, примите микстурку. Вот так, молодцом. Эк вас трясет, голубчик! Позвольте-ка я вам укольчик вкачу, а то не нравится мне ваше состояние.
— Доктор, что же с ней случилось? Почему она упала?
— Ну, голубчик, почему — это не вопрос. Вероятно, головокружение. В начале беременности это часто случается. Весьма опрометчиво позволять беременной даме выделывать на канате всякие фокусы…
— Как беременной?
— Обыкновенно, как это бывает. А вы что же, не знали? Да-с, ситуация… Простите великодушно, но ребеночек, полагаю, был от вас? Ну-ну, голубчик, значит, судьба такая, все мы во власти божьей. Крепитесь, вы человек мужественный. Вот и укольчик мой начинает действовать. Ложитесь на кушетку, Дмитрий Степанович, ложитесь удобнее. Сейчас вы уснете, а утром проснетесь и обо всем подумаете. Утром, голубчик, утром…
Но утро не принесло никакого облегчения. Проснувшись и придя в себя, Дмитрий почувствовал такую боль, что казалось — даже дышать от этой боли трудно. У кушетки, на которой он провел ночь, сидели пристав Задорожный и заплаканный Васька, бормотавший что-то о том, что это ведьма проклятущая барышню достала, чтобы отомстить…
Как Дмитрий оказался дома, он не помнил… Тарас Григорьевич распорядился подать на стол водку, но Колычев даже не почувствовал ее вкуса, выпив рюмку как простую воду.
— От же ж горе горькое, — вздыхал пристав. — Дмитрий Степанович, вы поплачьте, поплачьте! Мы тут все свои, стесняться некого. У меня когда сын через три дня после рождения умер, я думал, что ума лишусь, тоже плакал, помню, впору было руки на себя накладывать. Двадцать лет с тех пор прошло, а все толком оправиться после смерти его не могу. А уж если бы, не дай боже, и жена, и сын в одночасье, так и точно не выжил бы я тогда. Поплачь, Митя, поплачь, сынок, глядишь, и легче станет…
