Клаудия Грос - Схолариум
Раздался смех.
— Так что там насчет квадривиума? — спросил Ломбарди. — Что он имеет в виду? Я еще не видел ни одной голубки, которая убила бы коршуна. По-моему, подкидывая свои загадки, он пытается руководить нашими действиями. Нужно серьезно подумать, стоит ли вообще читать его писанину.
— Это единственная зацепка.
— А вдруг кто-то другой вздумал над нами пошутить?
Штайнер молчал. В ледяном углу, скрытая двумя колоннами, Софи поплотнее закуталась в плащ Что это за загадка? И при чем тут квадривиум? Философская задача или просто развлекается какой-то шутник, радующийся тому, что магистры выставлены на посмешище? Поблизости раздались шаги. Кто-то вышел из подвала. Придется пройти мимо тех двоих. Она подняла голову: на карту поставлено все. Софи вежливо поздоровалась и открыто посмотрела им прямо в глаза. Ломбарди кивнул, Штайнер тоже. Оказывается, они слепые, как кроты. Первая победа за ней.
Он взял лошадь и еще до заката выехал из города. Среди ночи обратно в эти ворота его не впустят, разве что заплатить, так что он прикинул, не лучше ли переночевать в какой-нибудь деревне. Дорога на Вайлерсфельд лежала среди полей и лугов. Место пустынное. На горизонте виднелись горы, лениво текла река. Ветра не было.
Он спросил какого-то крестьянина, где здесь бывшая цистерцианская церковь.
Вьюны обвивали проемы окон, вокруг валялись камни, оставшиеся от боковых нефов. Вокруг ни души. На алтаре он обнаружил свежие следы воска. Значит, все-таки они тут были. Он осмотрелся. Ни одного бугорка, только несколько кустов. Значит, вот здесь и прятались Лаурьен с Домицианом. При мысли о том, что они тут видели, Ломбарди покрылся потом, который ручьем катился у него по спине. «Во имя Господа…» — пробормотал он и вернулся к лошади.
Сел в траве и стал ждать. Он хорошо разбирался в их ритуалах и совсем не случайно приехал сюда именно сегодня. Он знал все, что они думают и что делают.
И боялся. Когда они появились в темноте — странная процессия со свечами, издающая кошачьи вопли, — он встал, потому что не собирался наблюдать за их жуткими плясками. Возможно, разумнее было бы сначала взглянуть на их лица — на самом ли деле это те, кого он ждал. Но этого не понадобилось: старшим священником был Найдхард, черты которого он не забудет никогда. Беглый монах, в конце концов нашедший свое призвание в sexum sacrale, так же как другие люди находят себя в служении церкви или искусству. Только его странное служение не было угодно церкви, именно поэтому она его преследовала и желала ему гореть в аду. Найдхард остановился, как будто, подобно зверю, загодя чувствовал притаившуюся поблизости опасность. Повернул голову и поднял повыше свечку. Ломбарди подошел, предусмотрительно спрятав под жилетом нож. Послушники и монахини испуганно закричали, обратив взоры к Найдхарду, который энергичным жестом призвал их к спокойствию. А потом улыбнулся и поманил Ломбарди к себе.
— Надо же, господин Ломбарди! Вас снова потянуло в наше лоно?
— Я хотел вас предупредить. Есть люди, вы их не знаете, но они приходят сюда наблюдать за вами. Подобное легкомыслие, Найдхард, может стоить вам жизни.
Священник явно испугался.
— Кто они? Я никого не видел.
— Мальчишки из соседней деревни, они трепались об этом в пивной. Вы, наверное, сошли с ума, это же такой риск.
— Мне об этом ничего не известно, — недовольно сказал Найдхард. — Вы что, считаете, что я добровольно подвергаю себя опасности? Первое правило гласит…
— Я знаю первое правило, — голос Ломбарди стал жестким. — А поскольку я не хочу, чтобы меня повесили, то пришел вас предупредить. И если ты не готов соблюдать осторожность, тебе следовало бы вернуться в монастырь.
Найдхард только засмеялся.
— А куда нам было податься? Времена нынче неспокойные, как вам известно. Не так-то просто найти руины. Да и подвалы тоже…
— Наверное, вам стоило бы попробовать заниматься этим в аду, — произнес снявший руку с ножа Ломбарди.
— А потом наступит зима, — продолжал Найдхард, — на улице станет совсем холодно. Не могу же я укладывать своих овечек в снег, хотя это, безусловно, возбуждает.
И снова засмеялся, видимо не принимая опасность всерьез. А потом притянул к себе одну из монахинь, с очевидным страхом следившую за разговором, и оголил ее упругие груди.
— Как, Зигер? Тебе не нравится? Раньше ты так не ломался, а? Раньше ты бы ими непременно воспользовался, а они бы так тебя любили, эти женщины…
— Немедленно исчезни, — процедил Ломбарди.
— Ты нас не выдашь, — резко проговорил Найдхард. — Через несколько дней здесь появятся наши братья из Фландрии. Но не беспокойся, мы будем осторожны.
Ломбарди пошел назад. Вскочил на лошадь. Ему не хотелось их видеть. Отъехав подальше, он привязал лошадь к дереву.
Для возвращения домой было слишком темно, конь не найдет дороги, не говоря уж про всадника. Так что ему не оставалось ничего другого, кроме как устроиться на ночлег, завернувшись в тонкое одеяло. Он развел костер, как будто собирался караулить девственность руин, которую те давно уже потеряли. А ведь совсем недавно и сам он был ничуть не лучше тех, кто сейчас попирал ее снова и снова. Но думать об этом он себе запретил. Как можно начать новую жизнь, если тебя постоянно преследует тень старой?
Chassez le naturel, il revient au galop. Никому не суждено выскочить из собственной шкуры. Или: гони природу хоть вилами, она все равно вернется.
Он неотрывно смотрел в беззвездное небо.
Карлик пребывал в хорошем настроении, потому что покровители схолариума решили его облагодетельствовать и сделали подарок. Снабдили деньгами, на которые карлик сможет устроить маленькую библиотеку, принять второго магистра и дополнительно разместить студентов. Это поднимет престиж пока еще бедного схолариума и настроение каноника. Так уж повелось, что коллегиумы больше притягивали студентов, потому как там были хорошие магистры и богатые библиотеки, а карлик не мог себе позволить такую роскошь. До сих пор учредитель был очень экономен во всем, что касалось его присных. Но если хочешь заполучить хорошее место в Царстве Божием, то следует заранее создать таковое на земле.
В день, когда поступило радостное известие, де Сверте велел подать на ужин вдобавок к привычным блюдам жаркое и сыр, приобретенный на рынке у голландца, а еще вино с виноградников монастыря Эбербах, с которым приор поддерживал весьма тесный контакт. Там создали совершенно новый напиток, приятный на вкус и не вызывающий головной боли, как все эти выдохшиеся местные вина. К тому же приор позволил студентам побеседовать за едой, чтобы те могли обсудить прекрасную новость. Сам он, возбужденный и гордый, сидел во главе стола и поводил глазами во все стороны. Но тут вдруг заметил, что не хватает одного из студентов. Рядом с Лаурьеном оказалось пустое место, обычно занимаемое Домицианом. Приор тут же подскочил и спросил, куда тот подевался. Ломбарди, все еще воздающий должное тарелке с сыром, поднял глаза и пожал плечами:
— Наверное, его отец вернулся в город.
— Но он не отпрашивался, — прошипел де Сверте. Нельзя, чтобы Домициан, даже если его батюшка богат и знаменит, уходил просто так, никого не предупредив.
— Вы обязаны разобраться, — шепнул он Ломбарди, сел обратно на скамейку и дал себе слово никому не позволить испортить этот прекрасный вечер.
Ломбарди только кивнул. Сыр оказался мягким и острым, вино — выше всяких похвал. Никогда в жизни он не пробовал столь чудесного напитка. Сидевший напротив Лаурьен был, как всегда, молчалив. Ел и пил весьма умеренно. Если к нему обращались, отвечал кратко и приветливо, но не производил впечатления человека, желающего продолжить беседу. Однажды он встретился взглядом с магистром, но тут же опустил глаза, а потом словно передумал и озабоченно прошептал:
— Господин магистр, не мог бы я потом с вами поговорить?
— О чем?
— О Домициане.
Сердце у Ломбарди даже не екнуло: здесь каждый хоть раз выходил за рамки дозволенного. Но когда час спустя он сидел у себя в комнате с Лаурьеном, держа в руках очередной бокал с этим прекрасным вином, ему стало не по себе. Лаурьен примостился на скамеечке, судорожно сжав пальцы, ноги его дергались, как будто хотели пуститься наутек, глаза искали точку, на которой смогут остановиться.
— Он снова пошел туда…
— Куда?
— К руинам. С Маринусом из коллегиума…
Ломбарди резко встал. По его лицу разлилась неестественная бледность, он весь как-то сник и тихо произнес:
— Это невозможно. Он что, все еще туда ходит?
— Да, он все еще туда ходит. Говорит, что последний раз, что не делает ничего плохого, в конце концов греховодничает не он, а другие…
— Он тоже совершает грех, — произнес Ломбарди. — На наблюдающих чужие грехи лежит тот же самый грех.
