Питер Акройд - Хоксмур
— Не хочу, — сказал он, потирая глаза, — ничего я не хочу.
— Все вы, мужики, одного хотите. Я вас всяких повидала. — И она засмеялась, откинув голову назад, так что Неду стали видны морщины у нее на шее.
— Не хочу, — повторил он, повысив голос.
— У меня всякие были. — Она обвела заброшенное здание взглядом. — Почти всегда здесь. Тут ведь хорошо, правда? Уютно.
Нед принялся крутить прядь волос, зажав ее двумя пальцами, так что она сделалась твердой и натянутой, как проволока.
— Давай-ка посмотрим, — сказала она, вытянув шею в его сторону, а он прижался к стене.
— На что посмотрим?
— Да что ты, не знаешь, что ли? У всех мужиков есть. Крошка Вилли-Винки.
— Ничего у меня нет. Ничего у меня нет для тебя. — И он вцепился в книгу, которую читал.
Она подползла к нему и положила руки на сырой земляной пол, словно собиралась копать в поисках чего-то; Нед медленно поднялся на ноги, все так же прижимаясь к стене спиной, не сводя глаз с ее лица.
— Ну, давай, — прошептала она. — Давай мне сюда. — И она рванулась к его брюкам. Нед в панике выставил вперед ногу, чтобы помешать ей, но женщина схватила ее и попыталась повалить его наземь.
— Сильный ты, — сказала она, — только от меня не уйдешь!
И тут он изо всех сил обрушил на ее голову книгу; это ее, кажется, удивило, потому что она отпустила его и взглянула вверх, словно предмет упал с небес. Потом она очень осторожно, с определенной долей достоинства поднялась на ноги и встала у входа в укрытие, свирепо глядя на него.
— Что ты вообще за мужик такой? — Она вытерла рот рукой. — Да ты на себя посмотри, ты, обормот несчастный! Тебе же деньги не ради жалости дают, а из страха.
Он смотрел на нее, широко раскрыв глаза.
— Думаешь, они о тебе заботятся, ты, сволочь тупорылая? Да они просто не хотят, чтоб ты за ними таскался, не хотят тебя в зеркале видеть, когда глядят на свои толстые рожи!
— Откуда мне знать, — сказал он.
— Они ж думают, вот ненормальный, сам с собой разговаривает и все такое. Они и сами скоро с ума сойдут, если ты будешь рядом околачиваться — сойдут, еще как сойдут. — Тут она принялась изображать высокий, дрожащий голос: — Пожалейте, ой, пожалейте, подайте на глоточек чаю. — Он опустил глаза и принялся смотреть на себя, а она продолжала: — Не трогайте меня. Я уж и так намучился. Страшный весь, грязный. Пожалейте.
На этом она победно уставилась на него. Она собиралась было сказать что-то еще, но тут заметила крошки хлеба и сыра, остатки его еды. Задрав юбки и вскидывая ноги, она запела:
Когда девчонкою была, я дом любила свой,
Держала хлеб и сыр всегда на полочке одной.
На миг показалось, что и она его, наверное, пожалела, но тут она засмеялась, отряхнула юбку от пыли и ушла, не сказав больше ни слова. Нед, все еще переводя дыхание после борьбы, увидел, что порвался переплет книги и теперь ветер несет листы через парк, по направлению к церкви.
Спустя несколько вечеров Нед, готовя себе еду в краснокирпичном укрытии, услышал голоса, неразборчивый шум, доносившийся с улицы; он тут же насторожился и съежился в углу, но спустя несколько секунд сообразил, что выкрики адресованы не ему, а доносятся с дальнего конца парка. Он выглянул из дверей наружу и увидел группу детей, вставших кругом, скачущих и орущих. Двое или трое из них, вооружившись палками, бросали их во что-то, находившееся в середине, а крики эхом отдавались от стен церкви. Потом Нед увидел, что они окружили кошку, которая в страхе бросалась то на одного, то на другого, пытаясь высвободиться, но ее хватали и швыряли назад, в центр круга. Она успела поцарапать и покусать кого-то из них, но вид собственной крови, казалось, лишь разжигал в детях безумие, и теперь они, охваченные радостью и гневом, лупили своими палками по поджарому телу животного. Их разъяренный вид показался Неду ужасен; он вспомнил свое собственное детство, которое вновь накрыло его в этот момент. И понял: узнай они, что за ними наблюдают, их гнев скоро обернется против него — банды детей нередко накидывались на какого-нибудь нищего и забивали его до бесчувствия, пиная ногами, плюясь и крича: «Леший! Леший!»
Он вышел из укрытия и торопливо зашагал по маленькой тропинке, которая вела к Уоппинг-уолл, не смея обернуться назад, боясь привлечь к себе детские взгляды. Он пошел вдоль реки к Лаймхаусу, и сырой ветер взбудоражил его; дойдя до переулка Шаулдер-оф-Маттон, он увидел перед собой заброшенный склад, но в спешке, желая побыстрее добраться до него, упал и рассек ногу обрезком металла, кинутым на пустыре, по которому проходил. Усталый, он вошел в помещение и улегся, но заснуть все-таки не мог. Оглядев себя и внезапно испытав отвращение от увиденного, он произнес вслух: «Сам себе выкопал могилу, теперь тебе в ней лежать». Он закрыл глаза, прислонился головой к гнилой деревяшке, и внезапно ему открылось видение мира — холодного, тяжелого, невыносимого, как неуклюжая куча его собственного тела. На этом он наконец заснул.
*И вот прошли годы, он просыпается утром все в том же складском помещении у Темзы — правда, за эту ночь он успел вернуться в Бристоль и посмотреть на себя в детстве. Прошли годы, а он остался в городе и сделался за это время усталым и седым; он бродил по улицам, нагибаясь вперед, словно выискивая в пыли потерянные вещи. Ему известны были забытые районы города и тени, что лежали вокруг: подвалы развалившихся зданий, маленькие пятачки травы или земли, попадающиеся между двух больших проезжих дорог, переулки, в которых Нед искал тишины, и даже стройки, где он мог забраться в яму фундамента, спрятаться на ночь от дождя и ветра. Иногда за ним ходили собаки — им нравился его запах, запах потерянных или забытых вещей, а когда он спал в каком-нибудь углу, они лизали его лицо или зарывались носами в его лохмотья; он больше не отгонял их, как некогда, но воспринимал их присутствие как нечто естественное. Ведь город собак был очень похож на его собственный: он всегда был близок к этому городу, шел за его запахами, порой прижимался лицом к его зданиям, чтобы почувствовать их тепло, порой в гневе царапал, крошил его кирпичные и каменные поверхности.
Было несколько мест и улиц, куда вход ему был заказан с тех пор, как он узнал, что у других на них больше права, чем у него, — не у шаек алкоголиков, пьющих денатурат, которые жили, не разбирая места и времени, не у растущей армии молодых людей, которые беспокойно перемещались с места на место по городским кварталам, но у бродяг вроде него самого, которые, несмотря на имя, данное им миром, перестали бродить, прилепившись к той или иной территории, к своему «участку». Все они вели жизнь одинокую, почти никуда не вылезая из собственного лабиринта улиц и зданий; неизвестно, они ли выбрали себе местность или же сама местность позвала их и приняла, однако у каждого кусочка города появился теперь, можно сказать, свой дух-хранитель. Нед знал некоторых из них по именам: Джо Салатник, который обитал на улицах возле Св. Мэри Вулнот, Черный Сэм, который жил и спал в окрестностях Коммершл-роуд, между Уайтчепелом и Лаймхаусом, Гоблин Харри, которого видели только у Спитал-филдса и Артиллери-лейн, Чокнутый Фрэнк, который постоянно ходил по улицам Блумсбери, Одри-итальянка, которую всегда можно было найти в местах рядом с Уоппингом, там, где доки (это она приходила к Неду в укрытие много лет назад), и Аллигатор, который никогда не покидал Гринвич.
Но все они, подобно Неду, жили в мире, видном лишь им одним; порой он сидел на каком-нибудь пятачке часами, пока контуры и тени места не начинали казаться более реальными, чем проходившие мимо люди. Он знал места, куда приходили несчастные, был один угол на перекрестке трех дорог, где он много раз видел образ отчаяния: мужчина, раскинувший перед собою руки и расставивший ноги, женщина, обхватившая себя за шею и плачущая. Он знал места, где всегда занимались сексом, после он чувствовал этот запах, приставший к камням; знал он и места, которые посещала смерть, — камни хранили и эту отметину. Те, кто проходил перед ним, едва замечали его присутствие, хотя некоторые иногда шептали друг другу: «Бедняга!» или «Жалость какая!» — перед тем как заторопиться дальше. И все-таки был один случай: он шел по обочине Лондон-уолл, как вдруг перед ним появился мужчина и с улыбкой спросил его:
— Что, все тяжело тебе?
— Тяжело? Ну, ты спросил.
— Да, спросил. Все плохо тебе?
— Знаешь, я тебе так скажу: не так уж и плохо.
— Не так уж и плохо?
— Бывало и похуже, если вспомнить за все время.
— А сколько времени было, Нед, когда мы с тобою в тот раз встретились?
И человек приблизился к нему, так что Неду стала видна темная ткань его плаща (в лицо незнакомцу он не смотрел).
— А сколько сейчас времени, сэр?
