Далия Трускиновская - Государевы конюхи
— Здрав будь, Гаврила Михайлович, — приветствовал Башмаков. — Достало ли у тебя ума записать все то, что рассказала тебе жена Хотетовского про воспитанницу свою, Агафью?
— Записал, как запомнил, Дементий Минич, и что девка Лукерья про боярыню рассказала — тоже записал.
— Взял с собой?
— Как не взять! Знал же, по которому делу зовешь.
— По двум делам, которые меж собой связаны. Первое — убиение младенца и побег боярыни. Второе… Второе — шалости налетчиков Обнорского. Через тот ход, Гаврила Михайлович, по которому твой ярыжка лазил, и впрямь можно добраться до некого места, а точнее не скажу — то связано с государем, и болтать не след. Так что давай начнем…
Деревнин очень выразительно поглядел на стоявшего рядом Стеньку. Всем своим видом подьячий без слов произнес: а не выставить ли нам сего моего олуха в тычки? Государственные дела — не для его слуха!
— Постой тут, Степа. К тебе, может статься, вопросы будут, — велел Башмаков. — А ты, Гаврила Михайлович, садись да приступай.
Деревнин достал из короба свернутые свитком, как положено, столбцы и стал их разворачивать перед дьяком, но положил на стол необычным способом — не написанным вверх, а оборотной стороной. На месте склейки поставов, из которых состоял столбец, были росчерки и иные пометы.
— Вот, изволь видеть, твоя милость, столбцы. Да не простые. Я сперва стребовал с Разбойного приказа все по делу о ватаге Юрашки Белого, там ничего путного не сыскал. Сделал даже выписки, но там все вроде было гладко. Тогда я выпросил у них сказки свидетелей по челобитным на ватагу Настасьи-гудошницы и сами челобитные, стал сличать. Нюхом чуял — и вот оно! Погляди-ка, Дементий Минич, на стыки…
Башмаков, уже догадываясь о правде, взял столбец и стал проверять все стыки с оборотной стороны.
— Я сам не так давно был подьячим со справой и своей росписью сзади стыки метил, чтоб не было обмана и воровства. Я знаю, как поставы разнимать и заново склеивать, чтобы никто того не заподозрил. И вот, глянь, Дементий Минич, и тут, и тут, и тут было разнято, подлинная сказка вынута, а иное вставлено. И что там раньше было, в чем та Настасья виновна, одному Богу ведомо. Чтобы правду узнать, надобно тех свидетелей заново искать и опрашивать. А многие — купцы, дома не сидят, поедут за товаром — и пропадут на полгода.
— Чьим росчерком скреплено? — Башмаков вгляделся. — Со… Соболев?
— Нет, Соковнин-второй.
— Так, еще один…
— Я много чего любопытного сыскал, сверяя челобитные со сказками. Иные люди, о ком в челобитных говорено, либо вовсе не допрошены, либо их сказки мыши погрызли, есть у нас в приказах такая беда…
— Славно! — воскликнул Башмаков. — Это все добро я увезу в Коломенское, там мои подьячие будут дальше разбираться. А мы с тобой доведем до конца розыск на троекуровском дворе. Степа, беги к Троекурову, скажи — мы сейчас будем, да останься сторожить у ворот — не ровен час, боярин прочь пойдет. Коли так — ступай за ним неприметно. Но, сдается, не успеет…
Стенька сорвался и понесся прочь из приказа — только дверь хлопнула.
— Лихой молодец, — сказал, усмехнувшись, Башмаков. — Жаль будет, коли так в ярыжках и состарится.
— Этот не состарится, я его раньше пришибу, — пообещал Деревнин. — Сегодня полдня где-то пропадал. Не иначе, бабу где-то завалить вздумал — ишь, рожу-то ему ободрали…
— Он при мне был. И Христа ради, ни о чем его не спрашивай, врать не заставляй, — строго сказал дьяк в государевом имени.
Деревнин только рот разинул…
— Давай те столбцы, где розыск по троекуровскому делу. Мне нужны твои записи бесед с Хотетовской и с девкой.
— Вот, и вот, и вот…
Когда они чинно подошли к троекуровским воротам — подьячему спешить невместно, дьяку тем более, — Стенька околачивался поблизости.
— Ему сказано, что ваши милости будут, — доложил ярыжка. — Никуда не уходил, статочно, ждет.
— Идем же, Гаврила Михайлович, и ничему не дивись, — сказал Башмаков. — И ты с нами, Степа. Без тебя не управимся.
Боярин Троекуров вышел к ним в горницу, где не осталось ничего лишнего — стол, да голые лавки, да пустой поставец. Одна только печь, нарядная, в пестрых изразцах, свидетельствовала о прежней роскоши.
— Челом, Роман Иванович, — сказал, поклонившись, Башмаков. — Сдается, розыск по твоему делу мы сегодня завершим.
Троекуров ничего не ответил. Коли судить по осунувшемуся лицу, по воспаленным глазам, по нечесаной бороде — ночь не спал. Может, пил, может, так сидел, бессонницей маялся.
— Начнем с лаза в погребе. Открылось, что под Кремлем есть мастерская, где воровские деньги чеканят. И через тот твой лаз туда при желании попасть можно.
Деревнин про себя усмехнулся — экое вранье пришло Башмакову в голову!
— Отстань ты, дьяк, от меня с тем лазом, — тихо сказал боярин. — Я воровских денег не чеканил.
— Однако ж вот человек, — Деревнин показал на Стеньку. — Он под Кремлем сегодня ходил и до того лаза добрался.
— Мало ли что сбрехнуть можно?
— Степа, побожись, что ты и под Кремлем был, и в боярском погребе!
— Как Бог свят! — воскликнул Стенька. — Да я еще весь в грязи после того лаза!
— Давай сюда грязь! — велел Башмаков.
Стенька радостно сорвал с головы шапку, шлепнул ею о стол — точно, пыль и мелкий сор взвились облачком и улеглись на гладкой столешнице тусклым пятном. Наклонившись, он взъерошил свои густые кудри — из них тоже полетела всякая дрянь, труха, мелкие щепочки.
— Чтоб сегодня же в баню пошел! Ходишь, приказ срамишь! — напустился на него Деревнин, все еще не понимая — да что ж он, башкой торг заместо метлы подметал, что ли?
— Ничего, Гаврила Михайлович, я сам ему велел. Стало быть, этот человек, Земского приказа ярыга Аксентьев, по моему повелению и с ведома государя ходил под Кремлем, и сам видел ту мастерскую, и потом, от нее идучи, забрался в лаз, что ведет к твоему погребу… — Башмаков помолчал ровно миг, словно бы переводя дух, и продолжал, очень внимательно глядя на боярина: — И вылез в твой погреб, отодвинув пустую бочку из-под капусты…
— Врет! — крикнул, вскочив, Троекуров. — Врет, собака! Не был он в моем погребе!
— Степа, опиши словами, что ты там видел! — приказал дьяк.
Стенька, заведя глаза к потолку, принялся описывать длинные полки и стоявшие в ряд бочата.
— Да всякий погреб таков! — прервал его боярин.
— Твой — особенный. Коли угодно, мы сейчас спустимся вместе, отодвинем ту бочку, и Степа покажет, как он проползал тем лазом, — Башмаков встал. — Идем, Гаврила Михайлович. Коли боярин не верит, пусть убедится.
Стенька хотел было напомнить, что ход оказался чем-то забит, да встретил башмаковский взгляд.
Встал и Деревнин.
— Пойдем, что ли, батюшка Роман Иванович, поглядим, — сказал он и взглянул на Башмакова: верно ли ведет себя?
Боярин не ответил. Некая мысль его мучила. Вдруг он подошел к Стеньке и, схватив его за плечи, несколько раз основательно встряхнул.
— Врешь ведь, блядин сын! Врешь! Не лазил ты туда!
— Пусти его, боярин! — приказал Башмаков столь громко и уверенно, что Троекуров замер. — Стыдись! Он службу исполняет! Это дело — розыск Земского приказа, и ты его трогать не смей!
— Земский приказ мне не указ… — буркнул Троекуров, но Стеньку от себя отпихнул.
Сила в нем сохранилась еще немалая — от хорошего толчка ярыжка отлетел и ударился о стенку.
— Роман Иванович, подумай хорошенько, — принялся усовещивать боярина Башмаков. — Что будет, коли по розыску явится, будто ты мастерскую воровских денег покрывал? Позор на весь твой род, а тебя — хорошо, коли по упросу государыни келейно накажут плетьми, рубахи не снимая. А то и без рубахи, да на людях — после такого срама тебе только в дальнюю обитель грехи замаливать.
— Не покрывал я воров и про мастерскую впервые слышу, — сказал Троекуров. — А залезть ко мне в погреб он не мог, я тот лаз велел заложить. Врет он, вот как перед Богом скажу — врет!
— Уж не сегодня ли ты велел его заложить? — Башмаков прищурился. — Сколько лет ту дыру открытой держал, а сегодня вдруг опомнился?
— А коли сегодня?
— Выпустив через тот лаз воров, что из подземной мастерской сбежали? Полно, Роман Иванович, врать-то. Коли лаз заложен — это против тебя первая улика. Степа, я тебе приказываю собрать внизу дворню и добраться, кому из людишек своих боярин приказал заложить тот лаз. Ступай!
Стенька быстро поклонился Башмакову и кинулся прочь из горницы. Он снова был счастлив — он верил, что Башмаков разберется в этом деле.
— Стой, ярыжка! — крикнул Троекуров.
Стенька так и окаменел спиной к начальству. Потом медленно повернулся.
Деревнин, уже мало что понимавший, стоял приоткрыв рот. Башмаков — подняв руку, словно бы безмолвно приказывая подьячему молчать. А Троекуров опустил коротко остриженную голову, уперся в грудь нечесаной бородой, и по всему видать — было ему тяжко.
