Дмитрий Дивеевский - Окоянов
Сам Самошкин, до своих сорока лет знал только тяжелый труд. Прямо скажем – заводскую каторгу. С двенадцати лет в подсобниках, с семнадцати клепальщиком на судостроительном заводе. Хорошо еще, батя из кержаков – не дал к водке приучиться. Уж сколько его дружков-одногодков от непосильной работы и зеленого змия на тот свет отправились. А он вот жив, даже в партийное начальство вышел. С чистой душой взял направление в Окоянов, помогать революцию делать. А савинковцы его с ходу носом в дерьмо ткнули, можно сказать, душу прострелили. Как теперь населению революционный дух прививать? Да и с кем это делать? От председателя уисполкома за версту купчиной несет, а карающий орган партии – ВЧК вообще под началом какого-то франта из Нижнего ходит. Этот форсит в английском френчике, волосы стрижет гривой, длинными пальчиками пенсне поигрывает. Контра при нем себя чувствует вольготно. Хоть и не местный Самошкин человек, да и то знает кое-какие адреса, по которым беглые беляки скрываются. А Седов вроде бы не знает. Оно и понятно, поручик Ивлиев, которого достоверно видели, как он из своей баньки в саду ночью рысцой к дому бежал, вместе с Седовым лапту гонял. Зачем же его трогать. Может, он еще с раскаянием придет и его на хозяйственную работу определят. Никто ведь не знает, пускал он в расход красных борцов за народное дело или нет.
Одиноко в Окоянове Семену Самошкину. Контрреволюционный это уезд. Передового класса здесь всего человек сто в железнодорожном депо да на сменных бригадах работает. Остальные шесть тысяч населения – сплошь кустари, артельщики, торгаши да бывшие мелкие землевладельцы, которых и помещиками стыдно обозвать. В центре города, на горе торчит женский монастырь с черным вороньем монашек да Покровский собор, который с утра до ночи ворота разинул. Шастают в него людишки непрерывно.
Передовой интеллигенции почти нету. В восемнадцатом из Ревеля мужскую гимназию сюда перевели. Педагоги не захотели с гимназией расставаться, мол, у нас – вековые традиции, тоже приехали. Ни одного члена партии среди них нет. До сих пор ходят в своих казенных сюртуках, еще царского раскрою, от новой жизни нос воротят.
Но и опора партии – депо – тоже не очень радует. Когда Самошкин появился, записалось, конечно, в партию полтора десятка человек, да что от них толку. Дальше депо не идут. А жизнь-то – вон она – по всему уезду бурлит. Участвовали, правда, в подавлении кулацко-эсеровского восстания в Маресеве, вот и все. Агитацию среди населения вести не умеют, да и не хотят. Нету настоящих, пламенных революционеров.
Наверное, запросился бы Семен назад в Сормово, если бы не Зинаида, хозяйка его квартиры.
С женщинами у Самошкина дело шло туго. Мужчина он не очень видный. Росту ниже среднего, руки длинноваты, лоб в угрях, да и обхождением не больно ловок. Сормовские девушки на него внимания не обращали, там всегда ухарей вроде Булая хватало. Да и проклятая работа так изводила, что порой ноги на гулянку не несли. Так и задержался Семен в холостяках. А в Окоянове присмотрели ему как начальнику чистенькую квартиру у одинокой хозяйки, которая замужем не бывала. Зинаида тоже в красавицах не числилась. Работала кладовщицей на станции. В свои тридцать девять лет имела костистую широкую фигуру, густые черные волосы и маленькие плоские груди. Лицом малость смахивала на татарку. По натуре молчаливая, неулыбчивая. Никакой симпатии к Семену не проявляла. Полгода они жили в одном доме, не сближаясь, и каждый по-своему страдал от одиночества. Семен был бы не против разделить с хозяйкой постель, но, понимая, что не нравится ей, никаких попыток не делал.
Однако со временем природа свое взяла. Видимо, прониклась женщина к скромной и ненавязчивой манере квартиранта в обхождении с ней. И однажды, когда тот собирался в субботнюю баньку, что уже пыхтела в дальнем конце огорода, она вышла вслед за ним в сени и медовым, но напряженным от волнения голосом сказала:
– Может, мне придти, Семен Кондратьевич, спинку Вам потереть. А то она у Вас уж сколько времени не тертая…
Ошеломленный Самошкин только и нашелся, что молча кивнуть, и быстро засеменил в баню.
Зинаида оказалась девственницей. Она влюбилась в Семена со всей силой запоздалой любви. Это открыло ему новую жизнь, и Окоянов привязал его к себе.
15
И все-таки, Ксюша не уходила из его головы. Чем дальше, тем больше Антон стал впадать в состояние, которое сам для себя определил как раздвоение личности. В глубине его памяти продолжало жить дорогое для него лицо Ксении, а тело привыкало к Ольге.
Когда Седов был вызван в Арзамас на совещание заведующих политическими бюро юга губернии, он почувствовал холодок в сердце. Какие-то неясные линии в пространстве сходились в одну точку, и, еще не приехав в этот город, Антон знал, что посетит родителей Ксении. Ему хотелось знать, где сейчас Ксюша, как она живет. И, наверное, он подсознательно надеялся открыть обстоятельства, позволяющие встретиться с ней.
Дремавшее ранее желание попытаться разыскать свою любовь после получения вызова вспыхнуло жгучим порывом к действию. Антон решил отправиться в Арзамас пораньше, чтобы еще до совещания зайти по памятному адресу.
Окоянов лежит на железнодорожной ветке между важнейшими узлами юга и севера страны, поэтому недостатка в составах не было даже в это трудное время. Пассажирские поезда ходили редко, зато товарные и воинские громыхали через станцию несколько раз в день. С утра пораньше сев в локомотив проходящего товарняка, Седов уже через два часа шагал по улицам Арзамаса.
Бергеры принадлежали к роду немецких колонистов, приехавших в Россию при Екатерине Второй. Они пошли по государевой службе, особенно не разбогатели, но считались в городе людьми состоятельными. Дед Ксюши построил неподалеку от Соборной площади небольшой особнячок в швабском стиле, совершенно не похожий на дома местной знати. В нем выросла Ксения с сестрой, в нем Антон надеялся застать ее родителей.
Ему действительно открыл отец Ксюши, Виктор Карлович, сильно похудевший и постаревший, с запущенной щетиной на щеках. Некоторое время он недоуменно смотрел на посетителя. Затем в глазах его появилась искорка узнавания.
– Кажется, Вы были когда-то женихом Ксюши. Или что-то в этом роде. Очень рад. Очень рад. А каким образом Вы узнали, что она вернулась? Ведь Ксюшенька только второй день как приехала. Ну, проходите, проходите.
Онемевший от неожиданности Антон стянул картуз с головы и шагнул в прихожую. Виктор Карлович повлек его в столовую, с фальшивой радостью восклицая:
– Ксюша, смотри, кто пришел. Не забывают тебя друзья.
За столом сидела Ксюша. Она была худа до истощения. Стриженую голову ее покрывала косынка, стянутая узлом на затылке. Рядом с ней светила огромными серыми глазами исхудавшая девочка лет пяти. На столе дымились чашки с жидким чаем, лежали кусочки хлеба.
Казалось, Ксюша совсем не удивилась появлению Антона.
– Здравствуй, Антон, садись, – сказала она, – а это Лиза.
Лиза встала и учтиво поклонилась.
– Еще у нас был братик. Он умер от тифа. Мы все болели тифом. Давай пить чай.
Антон, еще не пришедший в себя, как во сне сел за стол.
– Папа, мне с Антоном надо бы поговорить. Возьми, пожалуйста, Лизу.
– Понимаю, понимаю, Ксюшенька. Лизанька, пойдем, милая, наверх, книжку почитаем.
Когда Лиза с дедом ушли, Ксюша встала и подошла к Антону. Легкая, как тень, с огромными серыми глазами, она показалась ему еще прекрасней того образа, что многие годы жил в его сознании. Ксюша молча положила руки Антону на плечи, прижалась к нему и стала целовать его лицо. Оба они не произносили ни слова, забыв обо всем на свете.
Наконец, Ксюша оторвалась от него, быстро поднялась на второй этаж, о чем-то поговорила с Виктором Карловичем. Через некоторое время послышались голоса девочки и старика, хлопнула дверь и все стихло.
Ксюша вернулась к Антону.
– Старый и малый отправились гулять. Пойдем туда… наверх.
Антону казалось, что это происходит не с ним. Ксюша за руку ввела его в спальню, задернула штору и повернулась к нему лицом.
– Мне нечего скрывать, Антон. Ты один в моей жизни. Ты пришел, значит так надо Богу. Она расстегнула блузку, обнажив хрупкие как у ребенка, худые плечи…
Потом они любили друг друга бесконечно долго, отрываясь на минутку друг от друга, чтобы перевести дыхание, и снова сливаясь в бесконечной, изматывающей и поглощающей разум музыке любви.
Антон плавал в тумане и пытался вспомнить, когда же в последний раз они были близки… десять лет назад? Ему было блаженно, но откуда-то из бокового зрения всплывало лицо Ольги, и холодная рябь секундой пробегала по плечам… Что-то не так… потом он снова погружался в Ксюшу, ее жаркую, бесконечную речь:
– Ты же все понимаешь… Ты понимаешь … подмены не бывает, не бывает, Бог дает только один раз… я всегда пыталась представить на твоем месте мужа… ужас… ужас… я изменяла ему с тобой, а это был не ты… изменяла тебе с ним, но это был… ужасно… зачем ты меня оттолкнул… я только тебя… только с тобой … я умереть с тобой… мой мальчик… мой… любимый.
