А. Веста - Язычник
— Ну, как знаешь… Исповедуй тут этого ссаного некрофила, поплачьтесь, почирикайте в шаронки, твари… — голос его дрожал, готовый порваться.
Верес хлопнул дверью. Лампочка вздрогнула и погасла. В темноте было слышно, как подвывал, глотая сопли, Гоблин. Я корчился рядом. Моя голова раскалывалась от боли. Я тер виски, чтобы выдавить тупую боль и жар.
— Как же ты можешь жить после всего! Как, скажи, как?!
Он долго молчал, всхлипывал. Кажется, по-собачьи зализывал мелкие раны. Потом сказал с затаенным торжеством:
— А мне снится, что я с ними гуляю. Они больше не злятся. Будто бы весна, и на них банты белые, только они босые… Улыбаются, к себе зовут… Ну, бей, бей меня, убей совсем…
Он плакал, выл, рвал одежду, катался по полу и стучал о стену головой.
— А ту красивую девушку в овраге? — немного отдышавшись, спросил я с тайной надеждой на чудо.
— Какую? А, про которую говорили… Ту не трогал, не был я там… Алиби у меня…
Не помню, как я выбрался из хлеборезки, где бродил, очнулся только на концерте. «Он не убивал Ее… Он хилый и тщедушный, оттого и нападал на девчонок-недоростков. С Ней он бы не справился», — бормотал я и громко смеялся.
По традиции, концерт завершала лагерная самодеятельность, гордость «абвера». Концерты заключенных принято высмеивать в фильмах о лагерной жизни. Это действительно смешно, когда матерые уголовники, у которых на совести не одна жизнь, и в активе не один десяток лет отсидки, блеют козлиными голосами какой-нибудь «Вечерний звон». Наши пели песню про атамана Кудеяра из поэмы «Кому на Руси жить хорошо» и исполняли ее с большим чувством и задушевностью, чем даже хор мужского монастыря, который однажды приезжал к нам «по обмену духовным опытом», потому что в нашем случае сама жизнь выступала критерием искусства. Хор с чувством выводил про «сорок разбойников» и пролитую кровь, про загубленную атаманом в темном лесу «девицу красу», так что даже лица закаленных абверовцев невольно вытягивались и затмевались светлой печалью.
Гоблин повесился весной.
Он сбежал с работ и вернулся в барак. Блатные курили «сено» на первом солнышке, и барак был пуст. Нашли его вечером. Он уже успел «отвисеться».
Смерть всегда вызывает зловещее напряженное любопытство, особенно лицо… Каждый мертвец знает больше живого, поэтому на египетских саркофагах мертвые всегда изображены с открытыми глазами, а живые — спящими. И самое страшное и одновременно влекущее в облике смерти — не неизбежность, а ее странное милосердие и отрешенный покой, один для всех: святых и грешных, жертв и убийц, лощеных богачей и вшивых бродяг.
Заключенные, как черное стадо, столпились вокруг трупа. Смотрели злобно, с презрением, словно Гоблин всех обманул: «отбросил хвост», ухитрился сбежать, не отсидев срока. И труп закачался, закружился под множеством тяжелых пристальных взглядов.
«Танцует, жаба… Гли-ка: ласты, в натуре…» — прошептал кто-то из блатных. Между пальцами ног Гоблина, действительно, виднелись кожистые лягушачьи перепонки. Довольно редкий атавизм для «двуногого без перьев».
* * *
В конце недели у меня выдался вынужденный выходной. В лаборатории заканчивалась отделка, и я не без удовольствия воспользовался новенькими «липовыми» правами и роскошной машиной. Мне предстояло проехать километров пятьдесят до города, навестить Лягу и потрясти за жабры этого толстого ленивого карпа.
Вот и Лягин дом. Всего месяц назад я вышел из этого подъезда бездомным и нищим. Теперь возвращаюсь, как сказочный принц на белом «коне»: он элегантен и немного загадочен, он путешествует инкогнито, его длинная артистическая грива и дорогая одежда заметны издалека, и лишь по темным очкам, можно догадаться, что этот чудак не хочет, а может, и боится быть узнанным.
Ляга принял меня наскоро, без братской радости.
— Я же просил не беспокоить, — ноющим голосом отчитывал он кого-то по мобильнику. — А, это ты… Заходи…
И он уныло поплелся в кабинет, обиженный, всклокоченный, как огромный наказанный ребенок. Пижамные брюки едва держались внизу его необъятного тулова. В квартире царил кавардак. Вся бумага в его доме взбесилась и взбунтовалась против своего творца. Черновики, распечатки, корректура, книги, закладки, рваные страницы шуршали под ногами, как палая листва. Прямо на полу грудой валялась женская одежда. Ляга загребал ножищами мятые платья, кружевное белье и пышные меховые курточки.
— Да ты не слабо подлатался, костюмчик, манишка… Ну, выкладывай, зачем пожаловал?
— Ляга, кто, кроме тебя, знал о том, что я вернулся, о том, что уехал в Бережки?
— Никто-о-о, — круглая физиономия Ляги вытянулась. — Ты чего, меня подозреваешь? Ты скажи сначала, что случилось-то?
— Пока ничего…
Я заглянул в ванную, поискал на полках. Тюбики и флаконы, лаки, кремы, скрабы и дезодоранты теснились на полках, как зэки на нарах. Можно подумать, что у Лины действительно было несколько пар рук и ног, а подмышек, волос и шерсти втрое больше, чем у обычного человека. На всех посудинах красовался яркий логотип агентства «Артишок»: девушка с крыльями. Образка на зеркале уже не было.
— Ляга, я оставил у тебя серебряный образок, подарок матери, где он?
— Кто его знает, может, домработница смахнула, надо у нее спросить… А что за переполох случился, может, объяснишь?
— Объясню… Обязательно. В Бережки приезжала роскошная баба, шарила в больнице, копалась у Антипыча. Ее машина стоит в гараже у Вараксина. Ошибка исключена, и так слишком много совпадений.
— Слушай, друг, у тебя — мания преследования. Ну что роскошной бабе делать в твоих вонючих Бережках, на кой ляд ты ей сдался?
— Вот-вот, — бормотал я, — Все понятно… Она искала сумочку Наи… Вот зачем она лазала под шкафами… Ляга, ведь ты же гений, детективный Андерсен. Тебя менты наверняка обожают за героику служебных будней. Напряги связки и разыщи мне оперуполномоченного Глинова. Он тогда вел первоначальное следствие.
— Ладно, попробую… Рисковый ты парень, Бледный Лис…
Я видел Глинова семь лет назад на допросе. Его степное, словно стесанное ветром лицо имело всегда одно и то же угрюмо-внимательное медвежье выражение. Люди с такими лицами бывают тупы, грубы и жестки, но не бывают трусливы и подлы. От его выверенных милицейских приемов и фраз, наверное, не у меня одного поджимало яйца. Я и посейчас помню его ледяное: «Показания давать будешь?» И после двух ударов дубиной, согласившись всего лишь «дать показания», я был в два счета додавлен до суда и тюрьмы, где мои возражения и заявления уже во внимание не принимались.
Я не винил его за то, что случилось. Несколько лет лагеря убедили меня, как ни странно, в единстве мира и коллективной ответственности человечества за происходящее… Это не убийца убивает, это все мы убиваем, не ребенка насилуют, а всех нас, и не меня лупил следователь Глинов, а самому себе выкручивал суставы и вытрясал мозги. Поняв это, я уже не мог быть идеальным героем-мстителем, как Верес, этаким праведным «антикиллером», не мог убить даже Вараксина, хотя был уверен, что он «заказал» Наю. Оэлен говорил, что именно это чувство родства со всем миром отличает настоящего шамана, но, думаю, не только шамана…
Машинально я поднял с пола какую-то тряпицу с болтающейся биркой модельного агентства.
— Слушай, Ляга, а что такое «Артишок»? Слово знакомое очень. Кажется, так называлась фирма, где работала Ная…
— Ты прав, — подтвердил Ляга, — Теперь им владеет моя жена.
Он смахнул на пол бумажную шваль, привычным жестом откупорил бутылку.
— Вот так пишешь, пишешь, не спишь ночами, худеешь, хиреешь, бриться забываешь, плодишь героев, во чреве вынашиваешь, и в какой-то момент они набирают силу и начинают злобно эксплуатировать тебя, они, как демоны, используют твое тело, чтобы вызнать все о земных наслаждениях, они выжимают твой мозг, высасывают память. Как палачи, выпытывают самое сокровенное, чтобы стать абсолютно живыми.
А после они уже не нуждаются в тебе, они самостоятельно выбирают свои жертвы и рыщут по миру. Писатель рано или поздно спивается и умирает, а его герои вечно увлекают, влюбляют, смешат и заставляют плакать. Ты думаешь, почему писатели и поэты частенько спиваются? После того, как их оставляет очередной фантом, им просто нечем заполнить свои зияющие высоты. Вот с тоски и пьем-с. Так-то…
Я разгреб вещи на диване. Из приоткрытой пасти брошенного чемодана выглядывал угол алого плащика из тонкой блестящей кожи. Оставалось только потянуть за кончик и вытянуть «лягушачью шкурку» на божий свет. Только дамы из очень высокого общества могут менять машины в тон платьям и плащам.
— Ого, какой сочный цвет… Ляга, а где сейчас твоя жена?
— Моя жена, этот фантом, тоже собралась меня покинуть…
