Юрий Бурносов - Четыре всадника
— Поп! — вскричал кто-то, указывая на Тристана. — Поп! Заходи, наливай вина и веселись, ибо дни твои сочтены!
Ярко размалеванная девица ухватила растерянного аббата в свои объятия и, зловонно дыша прямо в лицо, спросила:
— Нравлюсь я тебе, красавец толстячок?
— Пусти меня! Пусти! — только и смог пробормотать аббат, прежде чем девица впилась ему в губы липким и отвратным поцелуем. То был поцелуй самой смерти, и аббат Тристан Бофранк отдался ему и телом, и душою; в ушах грохотали голоса и барабаны, яркие огни неслись вокруг, словно в праздничном фейерверке, ноги скользили в лужах блевотины, покрывавших пол…
Едва распутная девица оторвалась от губ аббата, как ему поднесли деревянный ковш с вином, и Тристан принялся жадно хлебать, давясь и кашляя, пуская пузыри и снова давясь…
Внезапно он оттолкнул опустевший ковш и возопил, тщетно пытаясь перекричать адскую какофонию:
— Каюсь! Каюсь, добрые люди, ибо дурного возжелал я, недостойный аббат Бофранк!
— Аббат! Аббат! — принялись вопить пьяницы, размахивая кружками, посудою, а некоторые так даже непристойно оголенными удами.
— Прочитай нам проповедь, аббат, может, мы станем ближе к богу, коли все еще нужны ему!
— Взбирайся на стол, жирный боров, а то ты слишком короток в ногах и теле и тебя не видно!
— Проповедь! Хотим проповедь!
Тристан Бофранк и в самом деле взгромоздился на стол, подсаживаемый десятками рук, кои не только толкали его вверх, но и щипали, и шлепали. Помавая руками, он вскричал:
— Пируете?! Прелюбодействуете?! Дни ваши последние?! Так поймите, неразумные: кто имеет бога Целью, тот должен беспрестанно полагать образ его пред духовными очами своими! То есть должен он иметь в виду того, кто господь неба и земли и всей твари, кто может и хочет дать ему вечное спасение. В каком бы обличье или под каким бы именем ни представляли бы вы себе бога, знайте, что он — господь и он — вседержитель. Явит ли он божественный лик свой и в нем сущность и могущество божественной природы, это будет — благо; будете ли вы смотреть на бога как на спасителя, избавителя, творца, властителя, блаженство, могущество, мудрость, истину, доброту и прозревать в нем бесконечный разум божественной природы, это также будет — благо.
— Где же бог? Кто же? — крикнул какой-то мордастый увалень с кружкою в одной руке и полуобглоданной костью в другой. — Каков он, а, аббат?! Как звать его?!
— Имена, какие мы даем богу, многочисленны, но высокая природа бога проста и не имеет имени — для тварей, кои суть и вы, и я, недостойный. Но мы измышляем божественные имена ради его непостижимого благородства и высоты и потому, что мы не можем ни назвать его, ни выразить вполне. Каждое имя — лишь малая часть богопознания! Но всецело господа не может познать никто. Однако ж мы стремимся к богу, полагаем его целию! Этому исканию предстоят сердечная привязанность и любовь, ибо познавать бога и пребывать без любви суть топтаться на месте безо всякого смысла. Поэтому человек будет всегда, во всех своих делах, сердечно стремиться к богу, которого он отыскивает и любит поверх всякой вещи…
Грешник — а все вы грешники, ибо зрю я перед собою вещи ужасные и святотатственные! — дабы обратиться от своих грехов к достойному покаянию, должен встретить бога всем сокрушением сердца, а такоже отречением от греха. Тогда он получает в этой встрече от милосердия божия верную надежду на вечное спасение и прощение своих грехов…
Но уже никто не слышал его; лишь какой-то оборванец подсунул аббату новый ковш, думая, что пришлец зарабатывает своими речами на выпивку. Шатаясь, Тристан присел на свободный конец лавки и уставился в ковш, где пузырилось на сей раз преотличное розовое вино.
— Радуйтесь! — кричали вокруг. — Радуйтесь!
— Брата я предал, бога я предал… — шептал аббат. — Грешен, грешен… Есть ли мне прощение?
И вновь сотни ног колотили в пол и сотни рук хлопали в ладоши, и Тристан Бофранк сызнова приник к вину, не чувствуя его изысканного вкуса, но осязая, как разум его словно бы сжимается и прячется в самые далекие закоулки, а терзания совести — ибо что есть совесть, как не совместное знание с богом о глубинах души человеческой? — утихают в пьяном беспамятстве. Это было именно то, чего более всего хотел сейчас аббат Тристан.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,
в которой Хаиме Бофранк, обретший новых сторонников и благодетелей в лице Конфиденции Клириков, не знает тем не менее, что ему предпринять
Вы, несущие на себе наши тяготы, должны находить у нас помощь и совет от чистого сердца.
Нарбоннские каноны— Не знаю, ведомо ли вам, — произнес Хаиме Бофранк, откашлявшись, — но я только что потерял друга, а вернее сказать, двух друзей. Что я могу еще сказать?!
— Для начала расскажите нам все, что знаете, — попросил Шмиц. — Тем временем я велю принести обед, а за едою мы постараемся что-нибудь придумать, ибо грош нам цена, если шайка старых церковных крючкотворов не сможет изыскать способ сохранения истинной веры.
То и дело слушая рассуждения о сохранении истинной веры, Бофранк все более убеждался, что перед ним фанатики — точно такие же, как и обретающиеся при грейсфрате Баффельте, но получалось так, что с этими фанатиками ему нынче по пути, тогда как с Баффельтом дороги субкомиссара разошлись. Ничего не оставалось, как рассказать все: и о происшествии в поселке, и об убийстве Броньолуса, и о путешествии на Брос-де-Эльде, и о том, каковой оказалась последняя встреча Бофранка с упырем Шарденом Клааке, и о том, что Люциусом оказался человек, коего Бофранк почитал прежде самым своим близким другом.
— Да, вижу я, что враг наш куда как силен, а борьба наша трудна вельми, как и всякая борьба с опасной ересью, — сказал грейсфрате Шмиц. — Главным же среди того, что относится к наставлениям в этой борьбе, я считаю как можно глубже понять и обдумать, какой род оружия к какому врагу следует лучше всего применить. Надо, чтобы оно у тебя всегда было наготове, дабы никогда самый злокозненный враг не смог напасть на тебя, безоружного и неподготовленного. В мирских войнах нередко бывает передышка, когда враг уходит на зимние квартиры или когда наступает затишье. Пока мы ведем борьбу в этом обличье, нам, как говорится, ни на шаг нельзя отойти от оружия. Никогда нельзя покидать лагеря, никогда нельзя не быть на страже, потому что наш враг никогда не уходит. Более того, когда он спокоен, когда изображает бегство или отступление, тогда он готовит особенно большие каверзы; никогда не следует поступать осторожнее, чем в те дни, когда он создает видимость мира, никогда не следует нам дрожать меньше, чем когда он открыто восстает на нас. Поэтому первая забота — о том, чтобы дух не был безоружным. Несчастное тело мы вооружаем, дабы не бояться нам разбойничьего меча, и как не вооружим душу, дабы она была в безопасности? Враги укрепились, чтобы погубить нас, а мы стыдимся поднять оружие, чтобы избегнуть гибели? Они стоят на страже, чтобы разрушить, а мы не стоим на страже, дабы уцелеть и спастись?
— Мудро, мудро сказано, — подытожил кардинал Дагранн. — Остается уповать, что Баффельт пребывает в смешении трусости и властной алчбы, что, как известно, суть худшее сочетание из всех возможных…
Многоумные рассуждения стариков клириков были прерваны тем, что принесли обед: овощное рагу, жареные кровяные колбаски с соусом, пюре из тыквы с пряностями, сладости и еще вина. Приступивши к трапезе, свиноглазый епископ спросил вдруг:
— Стало быть, Деревянный Колокол теперь снова у Люциуса?
— Да, он снова у него, и я, к сожалению, не знаю, где находится сам Люциус.
— Баффельт, похоже, собрался выждать, что произойдет, — заметил вроде бы не к месту кардинал. — Тут-то нам и резон добраться до самого Баффельта.
— Но пресветлый король… — начал было Фалькус, однако кардинал прервал его:
— Короля незачем ставить в известность — как мы уже решили, доказать ему что-либо будет чрезвычайно затруднительно. В то же время нам доподлинно известно, где обретается Баффельт; отчего бы не воспользоваться безвластием, что царит вокруг, и не захватить его?
— Какими силами?
— Хире Бофранк говорил, что у него есть друзья, — сказал кардинал. — Я полагаю, это добрые люди, которые не откажут нижайшей просьбе старцев, всю свою жизнь посвятивших служению господу.
При этих словах Бофранк вспомнил внушающий трепет монастырь с высокими черными стенами, который созерцал, когда направлялся на встречу с несчастным Волтцем Вейтлем.
— Уж не собираетесь ли вы брать монастырь приступом? — спросил он насмешливо. — Тогда не только моих друзей, но и полка пикинеров не хватит! Да и воин из меня никудышный, ибо, как сказано в стихах:
Со ста болезнями в костях
Уж не стою я на ногах, —
Так весь пресытился я ими.
Ум отупел, упал мой дух;
Худой и легкий, словно пух,
Томлюсь терзаньями глухими.
— Допустим, приступом монастыря фелицианок и в самом деле не взять, — сказал Шмиц, — но вот войти в него тайным путем вроде того, через который вы покинули монастырь Святого Адорна, мы бы сумели без особого труда.
![Виталий фон Ланге - Преступный мир [воспоминания сыщика]](/uploads/posts/books/38491/38491.jpg)
